Помнится, я заплакала после ее слов, и тогда моя мать с помощью «макура на хирума» остановила мой неуместный плач. Мне стало страшнее в тысячу раз. Я увидела, как мама заносит нож и как его лезвие устремляется к моей груди.

Я зажмурилась, но боли так и не ощутила. Приоткрыв глаза, я увидела, что Достопочтенная Мать крепко держит запястье Минако, а острие ножа остановилось в нескольких дюймах от моей груди.

«Теперь я знаю, что ты чиста сердцем, – произнесла Достопочтенная Мать. – Каким бы ни было твое решение, жизни твоей дочери с самого начала ничто не угрожало. Я отношусь к ней, как к своему собственному дитя, и люблю ее точно так же, как и ты. Но теперь ее жизнь принадлежит мне, и я повелеваю тебе никогда не позволять ей забывать об этом».

Через много-много лет, после того как я овладела «макура на хирума», моя мать сказала мне, что я нахожусь в совершенно особенном положении, поскольку моя жизнь отдана Достопочтенной Матери. По ее словам. Достопочтенная Мать в конце концов будет использовать меня как исполнительницу ее воли, что таким образом я узнаю о ней очень многое. Годы спустя она рассказала мне, насколько сильно она теперь ненавидит и боится ее. К тому времени уже состоялось мое посвящение в секреты, точнее, в махинации и амбициозные планы Достопочтенной Матери, и я возненавидела ее за то, что она творит с людьми, развращая их человеческую природу во имя своих целей.

Именно тогда Минако поведала мне о своем решении уничтожить Достопочтенную Мать. Не будучи японцем, ты не способен понять, насколько тяжело далось ей это решение. Как я привязана чувством долга – «гири» – к ней, точно так же и она привязана к Достопочтенной Матери.

– Я знаю, – заметил Вулф. – Минако рассказывала мне, как они росли вместе.

– О, это еще не все, – пояснила Чика. – В детстве она спасла Минако жизнь, когда та чуть не утонула в море во время прилива. Достопочтенная Мать нырнула на глубину сто футов, чтобы отыскать ее и вынести на поверхность. Там внизу ничего не видно. Лишь «макура на хирума» позволила Достопочтенной Матери обнаружить девочку. Так что Минако обязана ей жизнью, а для большинства японцев немыслимо не считаться с этим. Но чувство справедливости у Минако сильнее, чем чувство долга.

Вулф как будто видел в темных глазах Чики всю эту давнюю историю, полную очарования и в то же время непостижимую. Они оба молчали.

– Итак, Минако завербовала тебя, – подытожил Вулф.

Из глаз Чики потекли слезы.

– Да, – подтвердила она, плача. – Я стала двойным агентом, шпионя за Достопочтенной Матерью в интересах Минако.

Вулф прижал ее к себе крепче, а она продолжала:

– Я очутилась между Минако и Достопочтенной Матерью, как в ловушке. Иногда мне казалось, что между ними нет разницы. Всю свою жизнь они посвятили «макура на хирума». Не обществу Черного клинка, не превращению Японии в экономический колосс, каким она стала в наше время, а силе в ее чистом, первобытном виде.

Вот так, Вулф, я научилась ненавидеть. Под крылом у родной матери. Одно время между ней и Достопочтенной Матерью существовала близость сильнее, чем между родными сестрами. Узы любви связывали их нерушимо. Но время и события извратили эту связь до неузнаваемости и повернули ее темной стороной. Теперь Минако ненавидит Достопочтенную Мать так же люто и глубоко, как когда-то любила ее.

Она запнулась и добавила:

– Самое же плохое здесь то, что я не знаю, как эта ненависть повлияла на Минако.

Ее снова передернуло.

– О, Вулф! Я потеряла всякую надежду. Это было так ужасно – оказаться между двумя могучими силами. Достопочтенную Мать я ненавижу, а своей матери обязана жизнью. Но сейчас я испытываю одну лишь ненависть, и это как вкус отравы.

– Твоя ненависть тебя рано или поздно погубит, Чика, – заметил Вулф. – Мне жаль тебя, если это присуще всем вам.

– Послушай, но ведь ты не такой, как мы, – произнесла она, поднимая голову. – Именно это я и имела в виду, когда говорила, что ты стал воплощением моих грез. Моя ненависть истощает меня. Я знаю, что пока она истощила силы моей сестры Казуки и довела ее до отчаяния.

– Может быть, я сумею излечить тебя от ненависти, знать бы только, ради чего это делаю, – сказал он, крепко прижав ее к себе. – Я всю жизнь искал смысл своего существования. Не в отвлеченном метафизическом плане, а конкретно, лично для себя. Сначала я был убежден, что мне надо быть достойным образа моего отца, техасского рейнджера, и ради этого не один год потратил, не живя своей собственной жизнью, а пытаясь подогнать ее под выбранный мною образец.

С оглядкой на отца я стал полицейским. Я воспринял от него те методы, которым он меня учил, и ту яростную отвагу, которую он сам приобрел вдали от законов цивилизации. Но встреча с тобой и пробуждение во мне «макура на хирума» показали, каким я был слепцом.

Я забыл о важнейшей составной части своей жизни – о шаманстве моего деда. Он во многом пугал меня, так же как пугает тебя Достопочтенная Мать. Но сейчас я вижу, что мой страх порождался всего лишь недостатком понимания. А откуда ему взяться? Дед умер, когда я был подростком. Но учить меня он начал слишком рано. Я делал то, что следует делать только в зрелом возрасте, – переходил в потусторонний мир, видел смерть и боролся с ней.

Вулф ненадолго замолчал, вспоминая, а потом продолжил: