Люди теряли покой.

Они удерживали черты своих лиц в напускном смирении, но их души метались из стороны в сторону все отчаяннее. А хуже всего было то, что никто из молящихся не понимал, в чем причина ежечасных терзаний.

Не понимал и Глорис, но сам постепенно тоже поддавался общему волнению. Горожане еще слушали его напутственные слова и даже ухитрялись усмирять на время свои страхи и тревоги, внимая звонкому голосу единственного в Катрале прибоженного, но неизбежно должно было наступить время, когда песнопений окажется слишком мало, чтобы справиться с безумием непонятных желаний.

Он близился, этот день. Глорис слышал его крадущиеся шаги в шелесте ветра каждый вечер. И зябко кутался в пестрый шелк накидки, которую не посмел бы надеть на себя за воротами кумирни. Только белое, всегда оно одно. Или… черное.

Тонкие губы брезгливо скривились и тут же привычно прошептали искупительную молитву. Бальгерию нельзя осуждать. Она делает пусть и грязное, но такое нужное дело.

Глорису не позволяли смотреть на изгнание демонов. Иакин и не позволял. Говорил, что это гнусное зрелище. И прибоженный верил, видя, сколько усталой злобы появляется всякий раз в глазах его друга, вернувшегося с очередной успешно завершившейся охоты и пришедшего в кумирню, дабы вознести Божу и Боженке молитву о погубленных душах. А еще Глорис знал, что жители Катралы потихоньку перестают бояться демонов. Да и чего их бояться, если тебя защищает стража в черных мундирах? Но когда он сказал об этом Иакину, тот почему-то не испытал гордости за свои благие деяния. Наоборот, побледнел и ушел. Молча и быстро. Потом прибоженному рассказывали: в тот вечер верховный бальга впервые в жизни пригубил вино, что означало…

Выпивают только слабые, это Глорису внушали с самого детства. И он верил. Но слепая вера пошла вразрез с верой зрячей. Прибоженный ведь видел, что его друг вовсе не слаб. Напротив, он сильнее многих людей, сильнее прежде всего духом, хотя и тело не отставало ни на шаг. Так почему же? Зачем вино? Правда, надо признать, второго такого раза не случилось. И вера, поколебленная было немыслимым происшествием, восстановилась, став только незыблемее.

За Иакином Глорис мог отправиться куда угодно. Пусть только позовет.

– Не спишь еще?

Звуки знакомого голоса заставили сердце прибоженного биться вдвое быстрее, чем еще минуту назад.

– Зачем мне сон? Он ведь такой… пустой.

Иакин спрыгнул с подоконника, сбросил с плеч куртку и рванул завязки на вороте рубашки.

– Жарко сегодня.

– Как и всегда, – привычно ответил Глорис, уже хлопоча возле столика с разноцветными кувшинчиками.

– Только не намешивай той кислятины, как в прошлый раз, – предупредил бальга, по случаю посещения друга сменивший свой всегдашний черный костюм на неприметную грязно-серую одежду обычного горожанина.

Прибоженный всегда радовался, видя друга в отличных от ночной черноты цветах. Как будто такая смена давала шанс на что-то. Что-то очень важное, но непонятно для кого больше – для самого Иакина или тех, кто его окружает.

– Кислое лучше освежает, – попробовал возразить Глорис, удивляясь собственной смелости.

Бальга не ответил, напряженно вглядываясь в темноту, надвигающуюся на Катралу, и прибоженный счел это молчаливым согласием. Но чтобы лишний раз не будить упрямство друга, все же налил в бокал несколько капель горного меда и поднес приготовленный напиток страждущему, который даже не повернул головы, пока шелковые полы накидки не зашуршали, соприкоснувшись с грубым грязно-серым полотном рубашки.

– О чем ты думаешь?

– Скоро настанет ночь.

Глорис кивнул, всякий раз поражаясь тому, как обычные, даже иногда нелепые слова звучат из уст друга. Так… значительно. Важно. Весомо. Неужели кому-то кажется иначе?

А ведь кажется. Есть по меньшей мере одна эррита, для которой все, что бы ни сказал бальга, – пустой звук. Не желает слушать и не слушает. Да и на молебнах давным-давно уже не бывает. Можно сказать, с детских лет. С тех самых лет, когда юный прибоженный начал свою благословленную небесами службу.

– А потом придет утро.

Иакин замер. Затаил дыхание. А когда повернулся, ореховая глубина глаз показалась Глорису непроглядно темной.

– Утро…

– Светлое-светлое.

Прибоженный сам не понимал, зачем все это говорит. Но чувствовал: надо. Только не молчать. Потому что, если тишина продлится больше нескольких, может быть, бессчетных, а может, уже кем-то сосчитанных минут, мир треснет и разобьется, как стекло. Как тот многоцветный витраж, разлетевшийся осколками прямо над головой предшественника Глориса.

Наверное, кто-то все же кинул камень или пустил стрелу. Хотя тщательнейшие поиски так ни к чему и не привели, удобнее было верить в чью-то злую волю, нежели в случайность или, того хуже, веление небес. Стеклянные капли брызнули во все стороны, но большая их часть конечно же упала прямо на прибоженного, коленопреклоненно стоящего у алтаря и творящего вечерний молебен. Молебен для одного-единственного человека, как ясно помнил Глорис. Всего каких-то десять лет назад горожане еще не слишком жаловали роскошную кумирню, отстроенную на личные средства семьи Кавалено. Еще не уверовали. А может, полагались на прежнюю веру?