— Хватит, фельдфебель! Придержи язык!

Генерал ударил Старика по лицу кожаными перчатками. Старик глубоко задышал и остался недвижим, но вдруг, к общему удивлению, унтершарфюрер подскочил и с яростным криком бросился к генералу. Вряд ли он хотел сквитаться за Старика. Можно было только предположить, что утратил разум, а с ним и инстинкт самосохранения. Не успел он достичь намеченной жертвы, как генерал вскинул автомат и нашпиговал его пулями.

— Жаль, — заметил Порта. — Мы еще толком не познакомились с ним.

Генерал свирепо оглядел нас, глаза на его орлином лице сверкали.

— Ну? Есть еще такой, кому жизнь надоела? Если да, пусть выйдет вперед! Охотно разделаюсь с ним.

Мы стояли, глядя на него; ненавидели его, презирали, хотели убить и смиренно держали руки по швам. Мы были слишком хорошо вышколены. Пробыли прусскими рабами слишком долго, чтобы нарушить привычку слепого повиновения. Мысль поднять руку на генерала не могла прийти нам в голову.

— Отлично! — Генерал пошел к двери, тяжело дыша и раздувая ноздри. — Взять оружие и за мной. С этой минуты вы под моим началом.

Мы покинули бункер и заняли позиции вдоль железнодорожной ветки Питомник — Сталинград. По пути наткнулись на остатки гаубичной батареи, из ее личного состава уцелело всего трое. Генерал присоединил их к нам вместе с гаубицами. Мы установили орудия, окопались и стали ждать. Сами толком не зная, чего. Но генерал распорядился так, и мы ждали. Он кутался в шинель и опустил уши меховой шапки. Мы же со стучащими зубами, с мерзнущими конечностями дрожали в своих норах в снегу.

На рассвете появился противник. Колонна Т-34, ищущих бед на свою голову. Они въехали по склону гребня, замерли на миг, потом устремились вниз, к железной дороге. Катили они, не встречая сопротивления. Наши пехотинцы выскакивали из снеговых нор перед громадными белыми чудовищами, и кое-кому удалось спастись. Танки пустились следом, нагоняли их, вминали в снег и неумолимо неслись дальше. Позади них оставались груды раздавленной, окровавленной плоти.

Мы сидели за своими замаскированными гаубицами и ждали. Нужно иметь стальные нервы, чтобы сидеть, когда на тебя надвигается ряд чудовищных, громадных танков. У меня они были слабоватыми, и если б не твердость товарищей справа и слева, я почти наверняка пустился бы наутек, пока танки не приблизились. Они с грохотом катили к нам. Девятьсот метров… восемьсот… семьсот… Если промахнемся при первой возможности, второй не представится. Мы разделим участь наших товарищей-пехотинцев, превращенных в груды кровавого мяса в снегу.

Танки, казалось, вот-вот наедут на нас. Русские увеличивали скорость, явно не догадываясь о нашем присутствии.

— Огонь! — крикнул Старик.

Четыре больших пушки громыхнули одновременно. Наступил решающий миг, и мы не оплошали. Передние танки взорвались пылающей массой обломков, и страх внезапно покинул нас, сменился восторгом. Мы были даже еще в силах уничтожать противника! И больше не ощущали холода, нервные окончания не трепетали, мышцы не подрагивали от напряжения в ожидании. Мы заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, эти действия были так отработаны, что казались непроизвольными, рассеивающими наши недолгие ужасы. Пушки грохотали, танки поворачивали назад, из башен их вырывались языки пламени, вслед им летели снаряды и взрывались волнами опаляющего воздуха. Люди моментально превращались в почерневшие трупы, их обугленные рты растягивались в чудовищной усмешке. Мы подбили девятнадцать танков, и небо застилала громадная пелена черного дыма [74] .

Наступила краткая передышка. У нас подходили к концу боеприпасы, но у генерала намерения отступать не было. Мы оставались на месте, ожидая следующей атаки.

На сей раз танки пошли прямо на нас. Русские явно засекли нашу позицию, и они величаво катили к нам, стреляя на ходу, без особой спешки. Сколько бы мы танков ни подбивали, их место в ряду тут же занимали другие.

Пережившие первую атаку пехотинцы покидали норы в снегу, со всех ног бежали к нам и прятались позади, словно пушки сулили какую-то безопасность. Однако едва боеприпасы у нас кончатся, мы станем такими же беспомощными, как и они, поэтому бедняги лишь меняли один ад на другой.

Один парень корчился в агонии с перебитым хребтом. Его пронзительные крики слышны были даже сквозь гром стрельбы, иногда даже заглушали все остальные звуки, но помочь ему мы ничем не могли. Некогда было вынуть револьвер и застрелить его.

Русские стреляли по нам все точнее. Крики и вопли раненых постепенно превращались в жуткую какофонию. Я видел, как Большой Пауль из Кельна рухнул с разбитой грудной костью и вдавленными ребрами; как повалился ефрейтор Дюваль, его левая рука свисала с раздробленного плеча лоскутами; унтер-офицеру Шайбе из Вупперталя оторвало обе ноги ниже колена; под ступнями рядового Вайса из Бреслау разорвался снаряд, тут же превратив его в бесформенную груду переломанных костей и окровавленной плоти.

Танки упорно продолжали въезжать на гребень и нестись вниз по другому склону к нам. Сколько их еще было за гребнем, оставалось только догадываться. Мысленно я видел бесконечный ряд.

Снаряд угодил прямо в гаубицу Грегора. Пушка развернулась и длинным стволом снесла голову не успевшему пригнуться заряжающему. Тело несколько секунд продолжало стоять, кровь била из шеи фонтаном в воздух. Грегор уцелел, но потерял контроль над нервами. Он запрокинул голову и смеялся, смеялся, а кровь заряжающего хлестала каскадом на его шинель. Мне было некогда привести его в себя пощечиной, я был слишком занят своими делами. Когда через несколько секунд я взглянул на него, он стоял на коленях в снегу и рыдал, сотрясаясь всем телом.