Везде разрешалось ходить в этой большой и пустой квартире. Только в кабинет Бориса Платоныча двери были прикрыты. И здесь, перед этими дверьми, они поговорили с Лелей про тот список. Оказывается, кто-то что-то перепутал, не дописал. Просто чистая случайность. А список ему нужен был. Потому что он знал: сил мало. А должен был ещё повидать некоторых людей и сказать кое-что важное, на прощание. И друзьям его не хотелось, чтобы толпился здесь разный случайный народ… Так говорила Лёля. И было странно, что Лёля всё время называет Бориса Платоныча ОН.

— А это он просил, чтоб я отдала тебе, — сказала Лёля и взяла с книжной полки из-за стекла маленькую тёмно-синюю коробочку. И открыла её. На чёрном бархате лежало тоненькое колечко. В середине сочился огнём прозрачный камешек. Был он очень мал, но лучи от него разбегались остро и весело. Лёля взяла её правую руку, примерила кольцо — велико.

— Ну пусть полежит пока, — сказала Лёля. — Не потеряй!..

Ольга молча взяла драгоценную коробочку. Спасибо сказать было некому…

И тут она поняла, как глупо и как бессовестно было ей обижаться. Но теперь — что поправишь?

Рада бы кинуться со всех ног в тот несчастный день, чтобы всё сделать и сказать по-другому. Да невозможно!.. Рада бы заплакать, рада бы сквозь слёзы просить у него прощения. Да он уже сам её простил!

…Всё на свете можно переделать и поправить — так мы думаем, пока живём удачно и весело. Но ошибёшься раз, другой — так вот, как Ольга ошиблась, — и поймёшь: ничего нельзя в жизни переделывать. На каждый шаг предоставляется тебе одна попытка.

Ей дали кошелёк и сумку — послали за продуктами. Завтра, после похорон, будут поминки. Ольга шла покупать сыр, колбасу и всё другое.

Потом, когда вернулась, они втроём — мама, Лёля и она — попили наскоро чаю в кухне. Мама сделала всем по два бутерброда, отрезая куски от поминочной колбасы, и от поминочного сыра, и от поминочного масла. И вкус у всего этого будто был какой-то особый. Но, конечно, на самом деле обычный вкус.

Вдруг мама отложила бутерброд, руками всплеснула:

— О господи! Чего сделать-то забыли!

Она пошла в большую комнату (Ольга за ней) и стала закрывать белой простынёй трюмо. Так всегда, оказывается, делают на похоронах. Но простыня вся была мятая. Вернее, не мятая, а такими квадратиками, как лежала сложенная в шкафу. Тогда, не доев бутерброды, Ольга взялась гладить. И ни Лёля, ни мама не стали говорить ей, что, мол, пойди поешь. Не до того было!

Потом — когда уже сильно смеркалось, но они всё ещё сидели без света — стали приходить люди. Они все бесшумно раздевались, здоровались тихим-тихим шёпотом, и Лёля провожала их в кабинет. А через несколько минут человек выходил оттуда, надевал пальто и «собачка» тихо щёлкала. Они приходили прощаться с Борисом Платонычем.

А назавтра опять пришли эти люди и ещё много других. Ученики просто затерялись среди них. В квартире было непривычно тесно. И очень часто звонил телефон. Кто-нибудь сейчас же поднимал трубку и тихо говорил:

— Алё, здравствуйте… Да, да, сегодня в два часа дня. В крематории.

В час дня Лёля сказала громко:

— Ну, пора, товарищи!

Все пошли в огоньковскую комнату и в большую, чтобы освободить проход. Ольга стояла в дверях кухни. Уже было решено: она поедет. Мама не хотела пускать, а лётчик сказал:

— Нет, Настя, пусть проводит! И вопрос решился.

Понесли. Впереди шёл Женя — тот ученик, который будет книгу дописывать. Он плакал, и одновременно ему было тяжело тащить. Длинные вьющиеся волосы упали на лоб.

Поехали четырьмя автобусами. И ещё много сзади машин — «Москвичи», «Волги». Ольга ехала во втором автобусе. Среди совершенно незнакомых людей. Но все они были не чужие ей. Кто-то её подсадил на высокую подножку. А другой сказал:

— Иди сюда, — и усадил у окна.

А ведь, значит, она ошибалась тогда, что у старика ботаники мало друзей — несколько близких учеников. Нет, куда больше народу уважало Бориса Платоныча. Ехало четыре автобуса, а могло быть и ещё столько же! И правильно! И не может быть по-иному!

И вдруг Ольга заплакала, не видя никого вокруг. И в то же время стараясь плакать понезаметней, потише. Плакала, уткнувшись в милую козлиную свою шубку.

Впервые за всю жизнь плакала она по-взрослому. Плакала о том, чего уже никогда не сделать и не вернуть.

Никогда уже не извиниться перед ним, и никогда не услышать доброго его голоса и доброго, мудрого его совета или хотя бы самых простых слов о снежном дне или о солнечном вечере. И никогда уж с ним не поздороваться…