Жиганов замер с поднятой ногой. У Артема захолонуло сердце, он ослабел в суровом ночном походе и мучительном томлении по глухарям.

В тумане, наползающем на плато с горячих болот, проступали карликовые ели, гнутые ветром в одну сторону. За ними зыбкими силуэтами высились одиночные скалы-останцы, они и порождали эхо. Артем огляделся. Скорей всего петух сидел не на земле, а на вершине скалы, иначе песнь звучала бы глухо. Мальчик бесшумно собрал из картонных выкроек раструб, похожий на трубу граммофона. Закрепил в горловине раструба микрофон магнитофона и покрался вслед за Жигановым.

Невидимое солнце высветлило плотный туман. Мир для зрячего в такие минуты предстает цельными силуэтами и контурами — как бы самой сутью, очищенной от подробностей и красок...

Пожалуй, за всю жизнь Прохор Жиганов не скрадывал птицу с такой страстью, как сейчас. Сорвись затея, не удайся чужому мальчишке записать глухаря, он заплачет с горя, как ребенок. На пергаментных щеках великана полыхал румянец, колючим агатовым глазам вернулся доверчивый блеск. Или слух обострился до музыкального, или воображение проснулась в нем, «проишачившем» всю жизнь до седьмого пота, но он явственно слышал предсмертную тоску в песне последнего петуха.

Так, бывает, пень по весне щедро дарит людям зеленый побег, прежде чем окончательно превратиться в труху...

Плато в тумане обрывалось стремительным склоном, из которого вертикальной иглой торчала скала. На ее макушке и токовал петух. Скала была приметной, наверное, поэтому неизвестный человек сложил на уступе из камней тур «Азия — Европа». Туман скрадывал краски, виден был лишь силуэт птицы. Глухарь токовал, вытягивая шею, то в небо Азии, то в небо Европы. Великан замирал с поднятой ногой, гадая, куда сделать следующий шаг. Он знаком показал Артему — ближе нельзя! Оба залегли, однако не вытерпели и подползли к краю обрыва — по воздуху до птицы оставалось совсем немного.

В момент, когда глухарь умолкал, скалы-останцы гоняли эхо. И он, считая, наверное, что это забияки-петухи отвечают на вызов, начинал чертить крыльями вокруг мнимых соперников. Со скалы летели вниз камешки и трухлявые сучки.

Все славные мысли Артема, чувства его слились сейчас только в слух: две песни, три песни, шесть песен — есть запись!

«В ладоши хлопнуть, вспугнуть!» — мелькнула у мальчика шалая мысль. И он, уже насытившийся, радостно умиротворенный, мечтал, как прокрутит запись слепому деду в день рождения.

Солнечный луч прошил распадок, соединил цепь отдельных скал золотым жгутом. Ослепленная птица взмахнула крыльями и тяжело полетела вниз — на дно распадка, где еще клубился туман.

— А ну, — кивнул Жиганов на магнитофон. Артем включил. Великан приложил ладонь к уху, нагнулся, будто подслушивал у чужих дверей.

— Тэк-тыэк, — звучала отчетливая, но тихая песнь, гораздо тише, чем наяву.

Великан сидел на мокром мху и ненасытно курил, широко расставив согнутые в коленях ноги, устало сутулясь. Исчез румянец со щек, потухли глаза. Артема обескуражила мгновенная перемена во взрослом человеке. Он даже подумал, а найдет ли проводник обратную дорогу?

Обратно до деревни они дошли гораздо быстрей, или так показалось Артему — знакомый путь всегда короче. Почти не разговаривали: Жиганов мрачно думал о своем, Артем же был счастлив удачей. У околицы Жиганов скомкал пустую папиросную пачку и спросил его, будет ли взрослым курить? Не стоит, пакостное дело!

Жиганов вдруг остановился на середине улицы.

— Погодь, должник ведь мне Гошка! — желчно процедил он. — Ну-ка, слетаем!

Артем из последних сил ковылял за великаном к дому продавщицы Елены, счастье переутомило мальчика. Жиганов пнул калитку, а через минуту вышел обратно, грязно ругаясь. Левую щеку дергал нервный тик.

— Ай, голытьба, ай, порода, жены порода! Паря, скажи, как жить с ними? Попросил меня по-человечески — я ему сделал! Плати добром в ответ, нет же... Ни рам мне, ни спасибо! Гужует в Сатке, «Урал» с люлькой выиграл! Гробину себе выиграл, чистый гроб!

Он крикнул в распахнутое окно.

— Ленка? Ты завезла сюда безотцовщину? Пусть и ночует у тебя! — и ушел, не сказав мальчику ни слова.

Это было так неожиданно, что слезы сами выступили у Артема на глазах. Он стоял в растерянности, пока продавщица не вышла и не увела его за руку в дом.

Пока она жарила картошку, Артем смотрел телевизор. Он не знал, о чем разговаривать с седой женщиной, чувствовал себя неуютно, прятал от нее глаза — и зачем она ловит его взгляд?

— Бросит теперь меня... — уронила голову на руки, заплакала навзрыд седая продавщица. — Выкупит «Урал» и бросит... Я ж его за кулаки люблю, с дыню кулак — потрогаешь и маешь вещь в руках... У них, Жигановых, у всей породы кулаки... Я ж и отца его привечала за кулаки, через него и бездетной осталась, специально в город увез в больницу, чтоб шито-крыто все... Я не мщу ему, я в Гошке его люблю, Гошка вылитый отец... Бросит он меня теперь, не осуждай меня, мальчик...