– Ну-ка, просвети, Жоржик, – попросил полковник, сильно комплексующий по поводу своих рабоче-крестьянских корней. Он нутром чуял настоящих интеллигентов и испытывал к ним неприязнь, а Груздев был интеллигентом. Почему-то в его присутствии полковника тянуло на пошлости. Вот и на этот раз Репнин не удержался и «сострил»: – Давай рисуй портрет, ты же у нас этот… психолог по пэчэни!

Георгий Сильвестрович спокойно посмотрел на шефа, в холодных серых глазах появилось что-то непонятное, что-то такое, что, собственно, и бесило Репнина.

– Дальский никакой не экстремист, хотя называет себя анархо-троцкистом, – будто не заметив колкости, как ни в чем не бывало произнес Груздев. – Он просто смутьян. Хулиган от общественности. Ему по большому счету все равно, на кого направлен протест. Он будет шуметь и при царизме, и при социализме, и при коммунизме. Да ему утопию предоставь в качестве реально действующей системы, он все равно найдет в ней недостатки, но действовать не будет, не сделает ни одного шага. Во-первых, потому что ленив, а во-вторых, потому что ему нравится имидж такого вот гонимого борца. Дальский не может быть тем теневым миллионером уже только потому, что стань он богатым и успешным, протестовать причины не будет. Его жизнь попросту потеряет смысл. Он одинаково не любит как представителей правопорядка, так и тех, кого эти представители якобы «угнетают».

– Выводы, выводы, агент Груздь, – полковник Репнин сморщился, выпятил нижнюю губу и раздраженно бросил на стол лист бумаги формата А4. – Рассуждать без толку начальство будет, а мы – лошадки рабочие, так что давай, Жоржик, закругляйся уже. Мне этот поклонник Троцкого кажется оч-чень подозрительным типом.

– Дальский слишком на виду, – невозмутимо сказал Груздев, проигнорировав пожелание Репнина. – Он из тех натур, которые рождены, чтобы участвовать в бунтах, затевать мировые революции. В спокойной, стабильной жизни им скучно и нечем заняться. Они – дети смутного времени. Расшатывая систему, такие, как Мамонт, тем самым укрепляют ее, выявляя слабые стороны существующего строя. Когда же наступает время стабильности, бунтари не востребованы. Максимум, что из Дальского выйдет, это в лучшем случае смутьян, а в худшем случае – непонятый гений. Да, на виду, но опасности не представляет. Надо искать кого-то незаметного. Пока. Кого-то, кто совершенно обычен, за кем нет никаких грехов, кто не привлекался, не состоял, не был. Но этот «кто-то» должен иметь, скажем так, некоторые странности.

– Да, теневой делец, ничего не скажешь, – ухмыльнулся шеф, понимая, что агент Груздь прав. – Но в кабинет к поэтам-писателям заглянуть придется. Выяснить, поговорить… – Полковник Репнин поднял руку и, поводив указательным пальцем в воздухе, указал на Благолешу. С минуту помолчал, наслаждаясь страхом, перекосившим запойную физиономию агента Блаженного, потом тоном, достойным маркиза де Сада, произнес: – И первым в кабинет заглянуть придется тебе.

– Так без приглашения неудобно, – промямлил агент Блаженный, из которого даже три года употребления нитхинола не смогли выбить впитанные с молоком матери правила хорошего тона.

– Ну друзьям и без приглашения рады. Постучался бы, Благолеша, глядишь, и выяснил чего, – вкрадчиво проговорил Репнин, хотя от вида, запаха и тупости этого агента ему хотелось заорать. Но полковник сдержался: орать на агента Блаженного было себе дороже, на каждый крик Благолеша реагировал неадекватно. Он вздрагивал, сжимался в комок и тут же делал под себя большую лужу, и цветом, и запахом напоминающую кислоту. Информация эта полностью подтверждалась товарищами из КПЗ, доложившими, что у заоравшего на Благолешу сержанта, случайно наступившего в такую лужу, полностью растворились подошвы ботинок. Репнину очень не хотелось, чтобы агент Блаженный описался на пороге кабинета, и без этого еще неделю после ухода Благолеши в помещении будут витать «ароматы» – не выветришь.

– Стук-стук, я твой друг… – пробормотал агент Груздь.

– Чего? – вскинулся начальник.

– Да так, мысли вслух, – снисходительно улыбнулся Груздев.

– За мысли тоже отвечать надо, поэтому изложите их на бумаге и в виде рапорта, – побагровел Репнин. – Все свободны. Докладывать будете ежедневно. Для вас, агент Груздь, уже снят кабинет на Крупской. Изобразите частнопрактикующего… этого… – Репнин пренебрежительно скривился, – психотэрапэвта глаза.

Груздев промолчал, хотя было видно, с каким трудом ему это далось. Кровь прилила к бледному лицу, уголок глаза задергался, на лбу вздулась вена. Они с Репниным учились в одном классе, и еще тогда между ними возник конфликт на почве классовой непримиримости. Позже этот конфликт сошел было на нет, но жизнь зачем-то с завидной регулярностью сталкивала недругов лбами, причем в последнее время столкновения выходили явно не в пользу Груздева. Репнин вылез откуда-то из небытия, вылез не просто так, а в начальники, и назад залезать не собирался. Сам Жоржик избежать неприятных встреч не мог. Он часто задавал себе вопрос: как можно уйти с должности внештатного агента? И сам же отвечал: никак. Вход – рубль, выход – два. И «безвыходность» эта сидела в самом Георгии Сильвестровиче. Принимая больных в клинике, он мечтал об опасностях, уготовленных для своих бойцов «невидимым фронтом», а находясь на задании, не мог перестать думать о пациентах, о трудных случаях, обо всем, что связано с основной, явной деятельностью. У Груздева много лет получалось удерживаться на пресловутых двух стульях, но недавно один из них превратился в электрический. И все благодаря стараниям полковника Репнина. Для себя агент Груздь решил, что операция «Дом на Крупе» будет его последним делом…

Агенты благополучно внедрились на Крупу. Сейчас к дому подходила Грета Сайбель, агент Блондинка. Главный пристав госпожа Трубогайкина, специально предупрежденная полковником Репниным, ждала именно ее.

Грета шла медленно и красиво, ступая по грязному тротуару, словно по подиуму. Завистливые взгляды девушек из команды Трубогайкиной вспышками фотоаппаратов фиксировали каждый ее шаг от бедра, каждую деталь одежды, запоминали аксессуары. Студентки, мечтая оказаться на ее месте, жадно ловили взгляды проходящих мимо мужчин, брошенные на стройную блондинку. Кремовый костюмчик облегал точеную фигурку, поясок из металлических пластин обнимал тоненькую талию. Сумка фисташкового цвета, недавно купленная Гретой Сайбель в итальянском бутике, и туфельки – классическая модель на шпильке того же цвета – казались комплектом. Грета хвалила себя за удачную покупку: туфли она купила в подземном переходе, хорошо сэкономив. Ветерок бережно перебирал пышные светлые кудри, не портя прическу. Над правым ухом темнела заколка, небрежно прихватывая прядь волос. «Небрежность» стоила дорого, агент Блондинка всего лишь час назад оставила в престижном салоне красоты крупную сумму за парикмахерские услуги. Еще больше денег осталось в торговом центре, там модница просто не смогла пройти мимо стильного брючного костюма, голубого, отделанного по швам тонкими полосками серебристо-серой ткани.

Пристав Трубогайкина смерила презрительным взглядом одежду «фифы», потом, обратив внимание на большой пакет с логотипом крупного магазина, возмущенно фыркнула. По мнению Варвары Ивановны, все эти «рассадники стильной одежды» следовало немедленно закрыть, а их владельцев привлечь к уголовной ответственности за мошенничество. Она не понимала, зачем так завышать цены, бессовестно копируя выставленную на китайском рынке одежду и обувь?

– Все в сборе? – громким голосом, поставленным еще в годы работы надзирательницей в колонии строго режима, спросила Трубогайкина и, не дожидаясь ответа, подошла к дверям многострадального дома.