Открытость рассматривается Толстым как путь к прозрачности, ведущей к пониманию и сближению в любви. В христианской традиции прозрачными, не замутненными грехом, являются отношения между ипостасями Святой Троицы (догмат о которой был отвергнут Толстым), а Сергий Булгаков подчеркивал, что прозрачным было тело человека до грехопадения, которое облекло его в "кожаные ризы непроницаемой чувственной телесности". Оппозиция "прозрачность-непроницаемость", таким образом, и в рассуждениях Толстого и вбогословии восходит к парадигме таких противопоставлений, как "чистота-греховность", "божественное-человеческое".

Исповедальное слово призвано пройти сквозь все преграды: не только сквозь стену греха, разделяющую людей, но сквозь все ограничения, которые земная жизнь накладывает на человека. Толстой много пишет о том, что телесная оболочка, пространство и время словно заключают человекав одиночную камеру: выход к миру и за пределы его – к Богу – он видит в духовном движении, которое способно высвободить Бога в его душе и тем расширить сознание человека до бесконечного: "Жизнь наша есть освобождение заключенного, расширение пределов, в которых действует беспредельное начало".

Высвобождение духа происходит благодаря двум процессам – раскаянию (исповедь как "таинство покаяния, устное признание грехов своих перед духовником"- В. Даль) и вербализации личного духовного опыта (исповедь как "искреннее и полное сознание, объяснение убеждений своих, помыслов и дел" - В.Даль). [6] Мардов подчеркивает искренность как "необходимое условие полноценной приватной духовной жизни", которую он отличает от "жизни общедуховной (совокупной, соборной, профессиональной)": "Толстой возвестил начало эры личной духовной жизни. На поприще личной духовной жизни он верил в то, что человеку надлежит искать "Царство Божье и правду его", что в самом этом поиске (то есть личном духовном росте) все и дело, а "все остальное" (в том числе и Царство Божие на Земле) приложится тогда, когда придет время. Таков девиз личной духовной жизни". [7]

Толстой как исповедник личного духовного поиска вступает в конфликт с церковной общедуховной традицией, что раскрывает бунтарский потенциал исповедального слова, которое в своей обнаженной уникальности не может быть тождественно совокупному опыту, опирающемуся на канон, обычай, обряд, ритуал – то есть преимущественно на оформившийся статичный комплекс идей и форм. Исповедальность же динамична: Аврелий Августин в своей "Исповеди" сравнивает память человека с бесчисленными пещерами и ущельями, по которым стремительно проносится исповедальное острие мысли.

Исповедальность духовного опыта осмысляется Толстым как органичное свойство души, которое приближает человека к живому стволу роста, предполагая глубинное переживание проживаемого и переосмысление осмысленного.Человек, считает Толстой, не должен механически повторять опыт и мысли других людей, копирование есть акт умерщвления (отсюда в частности его неприятие, например, университетского образования, которое предполагает хорошую способность к механическому воспроизведению информации). Нужно все глубоко пережить, осмыслить, и принести собственный интеллектуальный и духовный плод жизни. Слепое подражание, бездумное следование по проторенной колее – ложный путь, ведущий к духовной смерти. С признания в духовной мимикрии и начинает Толстой свою "Исповедь":

"Я был крещён и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства и во всё время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.

Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьёзно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедывали передо мной большие; но доверие это было очень шатко" (23, 1).

Вера не может основываться на доверии к чужому, она должна вырасти изнутри человека, подобно тому, как мощное древо не может вырасти из другого ствола, но должно опираться на собственные корни, глубоко уходящие в землю. Чужая вера можетстать толчком, импульсом к развитию, как чужие руки могут бросить в землю зерно или посадить саженец, но рост, развитие не может происходить в чужом теле или чужой душе.

Искренность личной веры, считает Толстой, придает ей глубину и основательность, делает веру источником дела, деятельно-духовного творческого отношения к жизни. Искренность соположена глубине и твердыне; подражательность – поверхностности и уязвимости. Шаткость веры, принятой по доверию и "поддерживаемой внешним давлением" Толстой определяет как массовый недуг. Отпадение от веры "происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а все живут на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большей частью противоположных ему…" Так признание в шаткости собственной веры расширяется до социального обобщения,"я" разрастается до сословного "мы": "Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования" (23, 2). Личный грех мертворожденной веры выступает опасной закономерностью, определяющей массовоепсевдорелигиозное сознание образованного большинства России, чья вера, по мнению Толстого, подобна дому, построенному на песке обычая ивласти. Такая вера оторвана от жизни и от учения Христа; она, если воспользоваться постмодернистской терминологией, является симулякром, не имеющим онтологического основания ни в божественном, ни в человеческом бытии.

Толстой начинает строительство своего рода моста через пропасть, которая, по его наблюдению, разделяет учение Христа и жизнь общества. В трактате "В чем моя вера" он обильно цитирует послание апостола Иакова (2, 14:26), где тот развивает мысль о необходимости деятельного воплощения веры в жизнь: "Ибо как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва". Одним из главных духовных дел Толстой считает борьбу с собственными пороками: "в христианской жизни начинаю чувствовать радость в самой работе над своими грехами и над приближением к Отцу". (86, 173). В "Исповеди" Толстой исповедуется публично (хотя вначале пишет ее для себя, что придает тексту особую степень искренности). В истории Церкви, по мнению некоторых историков, была практика публичного покаяния: намек на это можно найти в Деяниях апостолов: "Многие же из уверовавших приходили, исповедуя и открывая дела свои" (19:18) и послании апостола Иакова: "Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга"(5:16). Исповедь Августина, написанную в конце IV в., можно рассматривать как один из первых письменных памятников добровольной публичной исповеди. Широта охвата грехов и глубина покаяния, свойственная исповеди Августина, в яркой литературной форме выразили суть церковного таинства, которое предполагало в полноте своей исповедание всех грехов, свойственных человеческому роду.