— Да я бы и один как-нибудь. Мне, правда, лучше, я же сказал… Или, хочешь, приляг на диване в гостиной? — предложил Маверик. — Что ж ты будешь полночи не спать?

Паскаль улыбнулся, тепло и открыто. Джонни его улыбка понравилась.

— Нет, спасибо. Я еще почитаю немножко. Во сколько обычно приходит Александр?

— Около часа ночи. Точно не знаю, я сам обычно прихожу позже.

Паскаль закрыл толстую, в черной кожаной обложке книгу и положил ее титульным листом вниз, на край стола.

— А ты где работаешь, Джон?

Вот тебе и раз, Джонни даже смутился. Он был уверен, что о его занятии знают все приятели Алекса. Достаточно хоть раз увидеть их ухмылочки при одном упоминании имени Джона Маверика!

Да почему он должен перед кем-то отчитываться; он же не ворует чужие деньги, а честно зарабатывает себе на хлеб… уж как умеет.

— Мне бы не хотелось говорить на эту тему, — вздохнув, ответил Маверик. — Извини, Паскаль.

— Конечно, это твое право, Джон.

Несколько минут они молча смотрели друг на друга, и Джонни очень хотелось самому спрятать глаза за толстыми радужными стеклами. В ношении очков есть как минимум два преимущества: пока они на тебе, твои чувства никому не видны, а стоит их снять — и мир становится расплывчато-прекрасен.

— Это я должен перед тобой извиниться, Джон. — произнес, наконец, Паскаль. — Я не собирался лезть к тебе в душу, прости. Любопытство — мой самый большой порок, — добавил он веско и с облегчением увидел, что стоящий в дверях худенький паренек с грустными еврейскими глазами робко заулыбался.

Хотя Паскаль Кламм и далек был по жизни от некоторых вещей, а о городских штрихерах имел не больше представления, чем о жителях планет системы Альфы Центавра; он прекрасно понимал, как больно может ранить человека неосторожно сказанное слово.

— Да, не смейся, Джон, продолжал он серьезно. — Именно, порок. Тот, кто задает собеседнику лишние вопросы, принуждает его ко лжи.

— Ерунда, — быстро перебил его Маверик. — Ты не спросил ничего особенного. Это мои личные тараканы. Я просто… не очень люблю рассказывать о себе. Слушай, а если ты все равно не хочешь спать, может быть, почитаешь мне что-нибудь из своей книжки? — попросил он неожиданно для самого себя.

Тут уже Паскаль слегка смутился.

— Это Библия, — сказал он, словно извиняясь, и перевернул черный кожаный томик названием вверх. — Конечно, если тебе интересно…

— Ты что, сектант? — удивился Маверик.

— Нет, почему же? Я так… для себя читаю. Просто хочу разобраться, как все устроено в мире.

— Ну и как, разобрался?

— Нет, — честно признался Паскаль. — Тут все довольно сложно. Ну что, почитать тебе? Да ты садись, Джон. Вот здесь, рядом.

Сесть с ним рядом, в теплом круге света, так близко, что можно почувствовать дыхание друг друга — вот что Паскаль ему предложил. Читать вслух красивые и мудрые слова, сложные и в то же время почти по-детски простые. И попытаться вместе понять мир. А если его понять, может быть, тогда он изменится?

Этого Джонни не суждено было узнать; потому что не успел он ответить, как хлопнула входная дверь — вернулся Алекс. Даже из кухни было слышно, как весело, хотя и не музыкально, он насвистывает в прихожей.

Не желая встречаться с Алексом, а уж тем более говорить с ним в присутствии Паскаля, Маверик ушел в спальню и снова лег, уткнувшись лицом в подушку.

«Толстая тетрадка в синей обложке, исчерканной вдоль и поперек и слегка потрепавшейся по краям, исписана почти полностью, осталось всего несколько чистых листов. Но их должно хватить, потому что и моя история тоже подходит к концу. Так я, по крайней мере, думаю. Предчувствие, граничащее с печальной уверенностью. Всплеск интуиции, если хотите.

Обычная синяя тетрадка. На ее обложке, вкривь и вкось, мелкими буквами набросаны стихотворные катрены. Не одно, а десятка два стихотворений. А внутри — целая жизнь. Моя жизнь, жизнь Джона Маверика. Не очень длинная, и не очень складная, но уж какая есть — я всю ее записал. Хотя и не слишком надеялся, что кто-то захочет ее прочитать. Кому интересна чужая жизнь, со своей бы разобраться.

А мне уже и разбираться скоро будет не с чем. Жаль, что я не утонул тогда в Блисе, это была бы легкая и красивая смерть. Без грязи, без соплей и почти без боли. Разве что в тот миг, когда холодная речная вода врывается в легкие… Агония короткая, но интенсивная, а после нее — обрыв, пустота. И все дальнейшее уже не имеет значения. Пусть вылавливают из реки почерневший труп, пусть потом зароют, как собаку, за государственный счет. Я не настолько наивен, чтобы надеяться, что Алекс раскошелится на мои похороны, хоть и знаю: есть у него заначки. Может быть, и небольшие, но есть, не зря же целых два года обдирал меня, как липку. Да плевать, я был бы уже мертвый, а мертвому — все равно.

Но сейчас я еще жив, и мне так больно, что я едва могу водить карандашом по бумаге. Кажется, боль — это единственное человеческое чувство, которое я способен еще испытывать.

Я медленно умираю в белоснежно-стерильной больничной палате, в полном одиночестве. Только медсестра заходит иногда, чтобы проверить капельницу, и тут же удаляется быстрыми шагами, у нее много дел. Пару раз я пытался с ней заговорить, но она отвечала односложно и торопилась поскорее уйти. Для нее я — пустое место. Как будто уже умер, а с покойником кто станет разговаривать? На живых людей времени не хватает.