Анистратенко Ася
Шрифт:
Алёна Бондарева, писатель, публицист (Москва)
Читая что-либо, я нередко обращаю внимание на особенности сознания автора — это помогает мне адекватно воспринять идею, «заряд» текста (рассказа). Для меня Чехов, прежде всего писатель-врач. Не в том смысле, что «писатель врачует душу», но в буквальном смысле — врач по профессии. Что это значит? Врачующий тело воспринимает его как данность. И как к данности относится к миру вообще, то есть не пытается его переделать. Всё, что Чехов как писатель-врач, на мой взгляд, себе позволяет, так это назвать «симптомы» / выделить характерные черты / обрисовать картину «болезни» / поставить проблему. Чехов призывает к разговору, но этот разговор неизбежно будет идти за рамками его произведения, а не внутри: врач слишком чётко понимает, что для исцеления нужно участие самого больного.
Поэтому чтение Чехова не есть «приятное чтение». Поясню: в ХХ веке активно прорабатывалась идея «другого» как принципиально другого. Здесь я имею в виду Сартра, Лема (именно «Солярис») — эта идея имеет свои положительные цели (уважение, терпимость), но она же способна отвлекать сознание и уводить его от «здесь и сейчас» и даже пугать, когда речь идёт о чём-то действительно непонятном и, например, агрессивном. В свою очередь позиция врача, а её можно определить словами «все мы из одного теста сделаны», и выделение «симптомов» возвращает читателя на землю и заставляет для себя решать то, что порой хотелось бы вытеснить.
Ирина Четвергова, поэт (Омск)
Чехов — это современно, колоссальная работа над собой, русская интеллигентность, литературная зоркость, ирония, сострадание и пусть слабее слабого — но надежда.
Анатолий Елинский, писатель (Красноярск)
…уже взрослым, сложившимся литератором Чехов писал к Щеглову:
«Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своём детстве, оно представляется мне довольно мрачным. Религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио „Да исправится“ или же „Архангельский глас“, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям; мы же это время чувствовали себя маленькими каторжниками».
Оппозиция довольно любопытная — высокое и низкое. Вывод из этого Чехов сделал своеобразный: высокое — это плохо, а низкое — хорошо. И вот отсюда чеховское отношение к жизни: любовь, интеллигентность и проч. — это отвратительно, скучно, глупо, напыщенно и неправда. А вот простая жизнь с её сифилисом и прочей грязью — это хорошо. В общем, пошляк-с. Кстати, ещё один пример, из которого ясно — со своим первым воспоминанием надо обращаться бережно, надо его понимать, прислушиваться, принимать во внимание.
Айдар Хусаинов, поэт, публицист (Уфа)
…преподаю историю журналистики в Казанском Госуниверситете. И вот каждый раз жду и боюсь лекции о Чехове, об «Острове Сахалин». Это пример того, что может журналистика, что может писательство. Чехов для меня учитель нравственности, неравнодушия… Каждый раз хочется как-то так рассказать о нём студентам, чтобы и они примеривали на себя, задумывались бы о себе в профессии, а ради чего они туда идут? Бывает ли сейчас достойная журналистика? Для кого готовят вузы журналистов? Для людей, общества или же для работодателей, для рынка? Нам внушают последнее, и тогда журналист может пойти на разные мерзости… а вот ведь Суворин, издатель «Нового времени», работодатель и приятель Чехова, очень сомневался в необходимости его поездки на Сахалин…
Айрат Бик-Булатов, поэт (Казань)
…это писатель , около не слишком выразительного памятника которому собираются остро нуждающиеся в субкультурном самоопределении юные красноярцы. Собираются и ведут себя неподобающе ^ А если вспомнить о том, что он ещё и доктор, то, безусловно, — диагност, может быть, даже где-то доктор Хаус своего времени.
Артём Кишкурин, филолог (Красноярск)
…это старая, бабушкина ещё, книга рассказов, забавных, острых, грустных, ироничных. И таких совершенных по форме и языку… это театр Пушкина, где «Вишнёвый сад», в котором так легко дышалось, и «Чайка», пребольно клюнувшая в. это памятник на набережной (ведь это же Чехов, да?..), рядом с которым этим летом ходили люди с маленьким крокодилом на руках. Или это был аллигатор? Люди предлагали всем желающим сфотографироваться. Желающих было немало. И теперь у некоторых в фотоальбомах есть снимки себя любимого, рядом с Чеховым, с грустным крокодилом на руках.
Екатерина Сергеева, поэт, доктор медицинских наук, доцент Медицинской академии (Красноярск)
Я почти не интересовался Чеховым, пока не понял, что он для меня — это я сам, попавший в 19 век. Я впервые подумал об этом, когда шёл автостопом во Владивосток и всюду встречал мемориальные доски, сообщающие о том, что здесь останавливался Антон Павлович. Потом я стал изучать его биографию, и тут оказалось, что в известной мне истории девятнадцатого столетия нет ни одного человека, про которого я бы сказал:
«О! Я бы сделал точно так же, как он!». Чехов для меня настолько Человек-Поступок, что по сравнению с этим, как ни грешно это звучит, мне даже не очень важно, что и как он написал.
Алексей Караковский, издатель, писатель, музыкант (Москва)
Чехова можно понять, но нельзя объяснить. Как один человек мог написать «Лошадиную фамилию», «Чайку» и «Палату № 6»? Объяснить — никак. Понять — запросто.
Для меня Чехов — лакмусовая бумажка. По нему можно проверять себя. Когда-то у меня было полное ощущение, что Чехов не любит людей, не жалеет своих героев.