— Лучше погибнуть на посту, чем посрамить честь голландца! — воскликнул мичман, и вдруг почувствовал, как холодок пробежал у него по спине: а что, если боцман прав и все его геройство пропадет даром? Погибнет и не услышит о своей славе, не увидит, как женщины с восхищением провожают его глазами…

Тихо и грустно стало в кубрике. Каждый думал: что будет дальше? И все же никто из моряков, казалось, не переживал так, как молодой механик Гейс.

Это был человек лет двадцати шести, с темным загорелым лицом и светлыми волосами. Он то бледнел, то краснел, то сидел неподвижно с закрытыми глазами, то вдруг принимался ходить из угла в угол. Видно было, что он переживает что-то большее, чем все остальные.

Даже ван Хорк заметил это и со смехом сказал:

— Ого, братишка Гейс, не думал я, что ты такая баба. Чего раскис? Рано! Еще увидишь, как их будут вешать!

Гейс нервно вздрогнул и молча вышел из кубрика.

— Кто бы мог подумать, что Салул изменник! — задумчиво сказал доктор. — А вдруг и тут, среди нас, находятся предатели?

— Дикари всегда останутся неблагодарными, сколько бы добра им ни делали! — поморщился мичман. — Они только того уважают и даже любят, кто их крепко держит в руках, кого они боятся. А у нас, к сожалению, начали об этом забывать.

«Дикари» же тем временем, в числе двадцати человек, сидели отдельно в своем кубрике и прислушивались к происходящему наверху.

— Ничего не получится, — сказал один из них. — Белые очень сильны. Сколько сот лет властвуют, а никто никогда не мог их победить.

— Если бы и удалось одолеть белую команду, — сказал другой, — все равно, имея один корабль, ничего не сделаешь. У голландцев много других кораблей…

— Жалко Салула, он такой добрый товарищ…

— Чего это ты его жалеешь?

— Погубил свою жизнь: расстреляют его.

— Но до тех пор он сам может расстрелять их всех!

— Какая польза? Все равно конец известен. Несколько человек бессильны сломить господство белых.

— А кто мешает и нам примкнуть к ним?

— Что это даст? Вместо тридцати человек расстреляют пятьдесят, и только.

— Вот если бы весь народ поднялся, тогда — другое дело! Нас было бы приблизительно тысяча человек на одного белого!

— Хватило бы и двух человек на одного, только бы дружно подняться.

— А как? Кто способен поднять народ?

— Но ведь кто-то должен был начать? Вот они и начали! А мы… Неужели же мы пойдем против своих братьев?

Осторожно, озираясь по сторонам, шептались «дикари», одетые в форму моряков королевского голландского флота. Возможно, среди них и есть такой, — и наверняка есть! — который побежит к господам доносить об этом разговоре, но те, кто отважился высказывать революционные мысли, все равно решили присоединиться к своим братьям. Тем более что сейчас белые ничего не могли им сделать.

— Неужели я должен убить моего брата Салула, чтобы сохранить жизнь мичману ван Хорку, который притесняет нас всех?

— Мы и не будем его убивать. Но я не верю, что несколько человек могут освободить всю страну, и поэтому не хочу зря подставлять свою голову под пулю. Да, мы сочувствуем им, даже готовы помочь чем-нибудь, но так, чтобы самим не пострадать. Вот если бы все вместе!

— А я считаю, что это просто грабеж. Захотелось Салулу поживиться чужим добром, самому сделаться господином, вот он и начал.

Это сказал Гоно, лентяй и проныра, всю свою жизнь интересовавшийся только картами и водкой. От его слов всем сразу стало как-то не по себе, будто в кубрике появился чужой человек. Разговор оборвался, и все подумали: «Не он ли предаст нас начальству?»

Тут поднялся Сагур, один из лучших матросов корабля:

— Слушай, Гоно! Твоя собачья душа не знает чести. Шел бы ты лучше на свое место, к порогу господ. Там ты нужнее, чем здесь, среди нас!

Вокруг одобрительно зашумели, и Гоно понял, что сделал промах: еще неизвестно, кто возьмет верх. Он начал оправдываться:

— Чего ты взбесился? Я высказал ту же мысль, что и все, кто не хочет зря лезть в петлю. Разве я не такой же яванец, как вы, и не хочу добра своему народу?

— Алло, алло! — послышался из машинного отделения голос, который решал теперь судьбу всех, находившихся под палубой, и моряки пододвинулись поближе к дверям. Они услышали, как мичман ван Хорк тотчас откликнулся:

— Что нужно?

— Вот вам последнее предложение, — опять зазвучал из трубы выразительный голос Салула. — Если вы через пятнадцать минут сдадитесь, мы всех вас отпустим на свободу. Если же нет, мы оставим на корабле ваших связанных товарищей, а сами отъедем на лодках и взорвем корабль. Никаких переговоров больше вести не будем. Ждем ответа ровно через пятнадцать минут!