анфиладой. Каждая из них в шесть-семь аршин с высоким потолком до пяти аршин создавала очень приятную атмосферу для жизни: стены белые, полы дощатые, кругом «простота», чрезвычайно ценимая Львом Николаевичем. Так, в гостиной стояли низкие стулья, купленные в Петербурге, на которых Софья Андреевна кормила своих детей. Как скромно в доме! Во всех комнатах, как только смеркается, зажигают лампы, кроме кабинета писателя. Чаще всего у него горела небольшая ночная лампочка или свеча, которую он гасил, покидая комнату. Жили тесно, во всем чувствовалось «робин- зонство». Чистоту в доме обеспечивала прислуга, в том числе Аксинья Базыкина. Нетрудно представить, что почувствовала Соня, когда увидела ее в своем доме моющей полы в подобранной до колен юбке, обнажавшей сильные красивые ноги, в облегающей блузке, эффектно подчеркивающей соблазнительную грудь. Аксинья вызывала у молодой жены сильное чувство ревностного смятения. Поэтому Софья сразу же приняла решение отказаться от ее услуг. Создание уюта достигалось порой «съеданием» творческой жизни. Со временем Лев приучил себя убираться в комнате и довел в этом деле свои движения до автоматизма. Привыкание к примелькавшейся обыденности требует забвения, иначе возможно появление страхов, прячущихся не в доме, а в подполье своего бессознательного «я», откуда они проникают в дом.

Софья старалась жить мыслями о муже, но порой ей казалось, что если она «им не сделается, и себя потеряет». А он жил жизнью реальной и метафизической. Она же привыкла жить «своей отдельной, маленькой жизнью», в которой теперь большое место отводилось его творчеству. Иногда о себе, своих чувствах, своем прошлом и настоящем она узнавала из Лёвочкиных романов — «Войны и мира» и «Анны Карениной». Наташа Ростова и Кити Левина помогли ей лучше разглядеть себя. Так, любовная атмосфера, характерная для дома Ростовых, способствовала большему пониманию ее девической жизни. В свою очередь она многое открывала для себя и в душевной жизни мужа.

Счастливый Лёвочка должен был видеть себя отраженным в собственной жене, словно его герой Пьер Безухое, испытавший наслаждение от общения не с умной, а с настоящей женщиной — женой, впитывающей словно губка всё лучшее, что есть в муже. Человеческая тайна открывается только после познания душевных секретов двух любящих сердец. С точки зрения Льва Николаевича, в этом и заключался идеал супружеской жизни. В противном случае, как он говорил, «незачем спать вместе». Такие мысли помогали быть счастливыми, усиливали взаимную любовь. Что ж, имущему дается, а у неимущего отнимается. И Софья вкладывала всю себя в жизнь мужа, как Наташа Ростова в Пьера Безухова. «Чуть до рассуждений — у ней не было своих слов», — писал о своей героине Лев Николаевич. Она не умела словами передать тысячную долю того, что могла выразить голосом, улыбкой, взглядом. Она помогала творить любимому Лёвочке, озаряя его своим светом. И он так сросся за 15 лет со своей семьей, что стал неотделим от нее: во время поста все ели только постное, жили как по прописям — в девять утра пили кофе, в час завтракали, в шесть обедали, в восемь пили чай, ценили добродетель, труд, благочестие. Софья напоминала самой себе некую «работающую машину», девизом которой было — «творить, хотя бы шить». Она, как и любимая толстовская героиня Кити, вязала распашонки, одеяла, обшивала всю семью, включая мужа, которому шила знаменитые «толстовки». В ее комнате до сих пор стоит швейная машинка фирмы «Singer». Обычно Софья Андреевна штопала белье мужа, делая это чрезвычайно виртуозно, а заодно и приучая семью к бережливости.

Попробуем проследить эволюцию любви Софьи Андреевны и Льва Николаевича, осмыслить их взлеты и охлаждения во всей совокупности живых эмоций, разнообразных черт их характеров. Сонина любовь к семье одаривала мужа силой жизни. Без нее он словно «на одной ноге стоял». Материальные заботы об огромной семье (чего только стоят поиск и оплата гувернеров из Швейцарии и Англии!) переплетались с писательством. Каждый его роман она воспринимала как собственное дитя. Когда ему было «ужасно тяжело», он переносился

в прошедшее, с любовью вспоминая ее лиловое платье, как она прочитала мелком написанные им на ломберном столе буквы «В. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.» — «Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья», и сердце его билось сильнее. Ведь любовь для него совсем не шутка, а великое дело, способ «добывания жизни».

И он, и она не позволяли себе лжи и лени. Она с утра и до позднего вечера была в хлопотах. Ей нужно было вовремя дать распоряжения поварам, дворникам, скотникам, гувернерам, а в течение дня проверить, все ли ими выполнено правильно. Для нее это было привычным делом, и она очень ответственно к этому относилась. Ей нравилось, как готовил повар Николай Михайлович Румянцев. Так умели готовить только старинные повара, служившие еще при деде мужа. Но ей не нравилось, что он неопрятен. В похлебке подчас можно было обнаружить отвратительную муху. Тогда она тотчас же «завела куртки белые, колпаки и фартуки, ходила в кухню и смотрела за всеми». Иногда старик повар напивался, и его заменяла жена, а порой и самой Софье Андреевне приходилось хлопотать на кухне. Она прощала повару эти слабости, а когда он состарился, назначила ему пенсию. Поварское место отца вскоре занял сын Сёмка, обученный кулинарному искусству в Тульском клубе и получавший за свою работу в Ясной Поляне 25 рублей, в четыре раза больше, чем Николай Михайлович.

Софья Андреевна проверяла, хорошо ли скотница накормила любимых породистых кур-брамапутров, привезенных ею с московской сельскохозяйственной выставки. Она следила за дворниками, требуя очистить зеркала прудов от березовых сережек, писала сценарии для рождественских и масленичных карнавалов, но, самое главное, не забывала переписывать (в который раз!) все то, что написал за день ее гениальный муж. Несмотря на то, что в часы творчества Толстому требовались абсолютная тишина и уединение, она изредка приходила к мужу в кабинет, чтобы перемолвиться несколькими словами, обменяться нежными

взглядами, набить папиросы «Жуковым табаком», который тогда многие курили. Папиросы писатель вставлял в вишневый мундштук, и ныне хранящийся в его доме. Порой Соне казалось, что она любила Лёвочку еще задолго до своего знакомства с ним, с того момента, когда в юности стала поклонницей его трилогии. После того как он отправился в Севастополь, она представляла его в своих фантазиях тяжело раненным, а рядом с ним видела себя. Мечты, мечты, где ваша сладость? Но теперь мечтала уже о другом: проникнуть в уникальный, таинственный мир его грез, подвластный ему одному, где он мог перевоплощаться в любой характер, становиться той или иной индивидуальностью, ощущать в себе «возможность всех возможных характеров», способность «высоко подниматься душой и низко падать», дрожать дрожью разбойника, сидящего под мостом в ожидании жертвы, или оказаться в шкуре старого мерина, понуро стоящего на выгоне. Ее любовь доходила до обсессии, когда хотелось во всем быть похожей на любимого человека. Нелегко доставалось такое семейное счастье.

Она с головой погружалась в переписывание его текстов. Больше всего такой работой ей приходилось заниматься зимой, когда Лёвочка по преимуществу отдавался писательству. Писал, словно неистовый, в течение целого дня, а порой и до поздней ночи. Самым, пожалуй, критическим временем года для Толстого была осень, когда он ужасался своему сибаритству, то есть безвозвратно потерянному им весной времени. Приходилось нагонять упущенное. Тем временем жизнь протекала вполне по-усадебному, а значит, по-старин- ному: зимой все были заняты работой с утра и до вечера. Соня называла зиму самой рабочей порой, а лето, напротив, предрасполагало к бездействию. На самом деле, вся их жизнь была наполнена трудовой энергией. Не случайно жена упрашивала мужа хотя бы летом отдохнуть, но тот лишь дважды уступил ее просьбам, позволив семье провести лето в их самарском имении, а зиму в Москве. Все то, о чем когда-то только можно было мечтать, — о любящей жене, которую еще «никто никогда так не любил», как он, о жизни среди поэтиче