В девять часов вечера огромное семейство вместе со своими гостями вновь собиралось в зале, одновременно служившем приемной, гостиной и столовой. В это время на столе зажигались свечи. Было уютно и просто. Усаживались все в свободном порядке, кто где хотел. Угощение к чаю было самым что ни на есть простым: сухое покупное чайное печенье, мед и варенье. Самовар мурлыкал свою песню, и милая хозяйка разливала чай, а иногда предоставляла это право кому-ни- будь из присутствующих. В такие моменты Лев Николаевич «таял».

Писатель не раз цитировал Гёте: «Лучше думаю, чем говорю, лучше говорю, чем пишу, лучше пишу для себя, чем для публики». О себе же как-то сказал, что говорит лучше, чем пишет. А пишет лучше, определеннее, полнее для публикаций, чем для себя. В его мастерстве искусно вести беседы во время чаепития убедились многочисленные посетители Ясной Поляны. Чай, как и анковский пирог, стал символом единения хозяев и гостей, молодых и не очень, консерваторов и либералов, профессионалов и дилетантов. Тем для разговоров было предостаточно, например, о браке магометан, для которых идеалом являлась моногамия; о переселении духоборов; о воинской повинности; о церковном христианстве; о земельном проекте Генри Джорджа; об эмансипации; о проблеме «отцов и детей»; о славянофилах; о Рокфеллере и Ротшильде и т. д. Самой же актуальной темой, конечно, была литература.

Толстой был убежден, что мудрость, до которой дошли Конфуций, Будда, Кант, Паскаль, вне времени и пространства. Когда кто-нибудь, например Стахович, напыщенно читал стихи, Лев Николаевич говорил ему, что от подобного чтения у него возникает единственное желание — «залезть под диван». Многих зарубежных писателей, таких как Золя, Толстой называл «пи- сальной машиной». Мопассаном обычно наслаждался, называя его «громадным талантом». Доде не любил. Говорил, что «Крошка Доррит» и «Холодный дом» Диккенса еще не вполне оценены, но «какая это сила!». Прежде романы великого англичанина казались ему «тяжеловатыми, скучными», а теперь — нет. По мнению Толстого, у произведений его собрата по перу есть замечательная особенность: присутствие множества персонажей в тексте, ни об одном из которых не забываешь в процессе чтения. Толстому нравилось, что героями Диккенса являлись не лорды, а простые люди, по своей сути оказывающиеся искренними и настоящими. Считал, что «Оливер Твист» — прекрасное произведение, чем, собственно, и объясняется его успех у детской аудитории.

Плещеева он называл «талантливым и добродушным». О стихах Некрасова отзывался иначе: «Невозможно их читать!» Рассказывал о встрече с Куприным на пароходе при отплытии из Ялты. Толстой нашел его мускулистым, приятным силачом», а его «Поединок» назвал хорошим и веселым». Правда, ему не понравились те места из «Поединка», где автор пускался в философию». Зато с «пылом» читал те страницы, где описывались обучение солдат и смотр полка. В этот момент Толстой словно сам становился молодым солдатом.

По признанию писателя, у него делалась изжога» от стихотворений Скитальца: Это что-то ужасное». Толстой критиковал современных литераторов, которых интересовало только то, что пишут в газетах — никто из них не читал Канта или Спинозу. Приводил в пример Диккенса, который всего лишь два года ходил в школу, после чего зарабатывал на жизнь тем, что клеил ярлыки на ваксу.

Толстой восхищался Паскалем, его Pensees,называя это «лучшей книгой», а его жизнь — «лучшим житием». Зачитывался Шиллером, которого ценил больше, чем Гёте. Иногда он просил кого-нибудь принести из библиотеки томик Шиллера, чтобы почитать вслух. В яснополянской библиотеке Толстого был уникальный экземпляр — издание Gotta1840 года — весь Шиллер в одном томе. Эту книгу Льву Николаевичу подарил в Бухаресте румынский доктор, который лечил его и относился к нему с большой симпатией.

Толстой не уставал напоминать своим гостям о том, что нужно читать лишь хорошие книги, которых, увы, много не бывает. Благодаря таким книгам, говорил он, даже «бугурусланские братья-купцы» могут заниматься самообразованием. Он считал, что в деревнях и небольших городках читают больше, чем в столицах. Толстой даже отмечал появление в провинции нового поколения читателей, активно занимавшихся самообразованием.

Однажды кто-то из близких писателя нес через зал шесть тяжелых томов Талмуда. Толстой заметил в этой связи: как много нужно прочесть книг для того, чтобы написать всего лишь пять строк В это время он работал над повестью «За что?» и попросил Стасова подыскать ему книги о польском восстании 1831 года. Писателю очень нравились мысли из Талмуда: «Не осуждай ближнего своего, пока не будешь на его месте».

Огромное количество книг Толстому доставалось в подарок Секретарь, жена, дочери регулярно занимались их классификацией, дабы привести все в порядок Среди таких книг оказались творения Эпиктета, присланные писателю Н. Н. Страховым. Толстой говорил, что ему казалось, будто все это он «сам знал». Однако читал Эпиктета с огромным восхищением, потому что мыслитель излагал свои воззрения «просто и понятно, как если бы сейчас рядом с нами сидел». «Поучительно для меня», — заключил писатель.

А Жюля Верна и Александра Дюма Толстой называл «посредственными писателями», которые, тем не менее, влияли на читателей. Он вспомнил рассказ Тургенева о Ж. Берне, как тот однажды побывал в гостях у мадам Виардо. У Ивана Сергеевича сложилось впечат

ление о французском писателе как о самом глупом человеке во всем французском государстве. Толстой говорил о своей симпатии к Руссо, о том, как пятнадцатилетним юношей носил медальон с его изображением, считая его «самым страшным» писателем. Сожалел о том, что теперь этого француза «не читают».