Шрифт:
ком, импозантный Лопухин изображал барственного Звездинцева. В доме теперь постоянно пахло гримом и жженой пробкой. Фамильные портреты в зале стали впечатляющей декорацией. Пока «актеры» входили в образ, Толстой переделывал пьесу. Специалисты были убеждены, что «Плоды просвещения» написаны исключительно для любительской постановки, как бы «шутя», для друзей и близких, пожелавших в ней сыграть. Однако яснополянский спектакль словно «разбудил» автора для того, чтобы он смог «поправить комедию» и «придумать ее подробности».
«…В декабре ему пришлось всецело заняться комедией, — вспоминала Софья Андреевна. — Приехавшая из- за границы Таня вздумала устроить на праздниках какое-нибудь веселье. Зная, что всякое такое пробуждение вызывало неудовольствие отца, она придумала достать из портфеля отца его комедию "Исхитрилась" и разыграть ее в Ясной Поляне. Дети и я сочувствовали этому плану, и Таня со смелостью любимицы прямо объявила о своем плане отцу. Он сначала отнесся к этому довольно снисходительно и начал поправлять комедию, назвав ее уже тогда "Плоды просвещения"».
Тем временем плотники воздвигали подмостки. Декорациями занялся архитектор Бергер, который скоро замечательно выписал печь и прочие кухонные атрибуты.
Дом был полон гостей. Спали везде, где только было возможно, даже на сцене. Софья Андреевна сбилась с ног, заботясь о еде, размещении гостей и т. д. К тому же заболел младший Ванечка. Он весь «горел» и был в жару.
Лев Николаевич присутствовал на репетициях и заразительно смеялся, радуясь игре. Его жена даже не догадывалась, что ему что-то не нравится. Тем не менее в его дневнике появилась такая запись: «Все время были репетиции, спектакль, суета, бездна народа, и все время мне стыдно. Пьеса могла быть недурна, но все-таки стыдно. Таню жалко, она кокетничает… и она несчастна… Хочу поправлять комедию».
«Как теперь в Ясной?» — спрашивала Т. А. Кузминская Мишу Стаховича, вернувшегося из яснополянской усадьбы. «Весело!» — отвечал он. «Как же Соня всех кор
мит?» — «Вкуууусно!» — отвечал Миша. «А спят как же, столько народа?» — «Хоооорошо спят, крепко!»
Действительно, за шумным оживлением никто не ощущал неудобств и тесноты. Публики собралось много. Пригласили даже священников и приказчиков. Удивительно, как прекрасно все играли после пяти репетиций!
В день премьеры, 30 декабря 1884 года, — Лев Николаевич был очень оживлен. Он приходил за кулисы, смотрел грим, ходил по рядам, рассказывая о репетиции. А потом обратился к публике: «Лопатин, как выйдет — всех уморит». Такое предсказание огорчило актера, и тот играл хуже, чем на генеральной репетиции, в чем и признался Льву Николаевичу. «А по-моему, все превосходно», — ответил Толстой.
У этого представления было продолжение. Как вспоминал Лопатин, на генеральной репетиции он случайно примерил к своему лицу бороду и поразил всех присутствовавших сходством с Львом Николаевичем. Прошло два года, и молодые Толстые, вспомнив о сходстве актера с отцом, устроили на Святках костюмированный вечер. Вечером вся компания оделась в соответствующие костюмы и загримировалась с помощью гримера Художественного театра Я. Гремиславского под гостей Льва Николаевича: профессора Захарьина, Антона Рубинштейна, Вл. Соловьева, Илью Репина- Пред ставьте себе сцену — два Толстых жмут друг другу руки. А ряженые приняли актера за настоящего Толстого и почтительно кланялись ему.
Глава 16 Страстный пилигрим
Толстой считал, что каждый из нас является в этой жизни пассажиром, с той лишь разницей, что один входит в вагон поезда, а другой — из него выходит. Жизнь любого человека писатель уподоблял путешествию, передвижение в пространстве — событию, позволявшему осознать, «что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а
что существует другаяжизнь людей, ничего не имеющих общего с нами».
Один мудрец как-то заметил, что свою жизнь человек должен разделить на три части: первую — посвятить познаниям, вторую — путешествиям, а третью — раздумьям о прошедшем. Толстой поступал мудрее, совмещая путешествия с познаниями и творческими размышлениями на протяжении своей 82-летней жизни. Путешествия оказались «питательными» для души и сердца, излечивали от ипохондрии.
«Путешествия вдохновляют», — не раз говорил Толстой. Странствуя, он постигал красоту мира, расширял свой кругозор, убеждаясь, что смотреть налево так же полезно, как и направо — везде перспективы, стоит только глаза раскрыть. Дороги стали для него лучшим лекарством от хандры, целительным средством от тоскливой обыденности, аналогом свободы. Они помогали сконцентрироваться на внутренней жизни, на воспоминаниях о прошедшем, на мечтах о будущем.
Опыт Толстого-путешественника поучителен. Муза странствий, словно обольстительная Цирцея, уносила его порой далеко от дома. Она сопровождала Толстого по грозному Кавказу, наполненному «мрачной прелестью природы», по милому Крыму, в парусной лодке по Волге, по башкирским степям, в пеших прогулках по Швейцарским Альпам. В Европе он с легким сердцем тратил деньги на бесценные фолианты. Ему нужно было, по выражению Тургенева, образовываться не только вглубь, но и вширь. Он не успел побывать на «окраинах мира», однако верил, что когда-нибудь Южная Америка станет «самой прелестной страной», а Северная — примет его как дорогого гостя канадских духоборцев.