Близкие удивлялись силе духа Льва Николаевича, тому, как он молодел, крепчал после перенесенных болезней. Поражала его моложавая, быстрая, бодрая походка, очень своеобразная, с вывертом носков наружу. Старость сказывалась только в увеличивающейся с годами сутуловатости, в характерной приподнятости левого плеча, произошедшей, возможно, из-за его постоянных писаний.

К врачебным диагнозам Толстой относился как к докторской самонадеянности. Поэтому предпочитал лечить себя сам. Когда у него была изжога, то он выпивал соду с молоком. Это средство очень помогало ему. Писатель любил массажи. Любил он и горячее молоко, обычно выпивая его по два стакана с эмсом и чашку кофе с молоком. Софья Андреевна отсылала письма в различные редакции, в которых рассказывала о том, «до какой степени болезни изнурили» Льва Николаевича, что «он лично никого решительно, даже самых близких, к сожалению, принять никак не может».

Толстой не любил искусственной помощи организму. Когда во время своего посещения Ясной Поляны Мечников сказал ему, что атеросклероз — один из симптомов старости, писатель ответил, что старость бывает исключительно от того, что жизнь исчезает. «Всё в руках Божьих, — говорил Толстой. — И мне всегда желается в них быть». В самом деле, нужны большие телесные страдания, за которыми следует телесная смерть, и в этом заключается необходимое и вечное ус

ловие жизни, думал писатель. Он считал, что человеку, вышедшему из детства, странно забывать про это даже на минуту. «Если я смотрю на свою жизнь, как на свою собственность, данную для счастья, то никакие ухищрения не сделают того, чтобы я мог покойно жить в виду смерти», — подытоживал он.

Лев Николаевич полагал, что он крепкого сложения, но слаб здоровьем. Он не «считал целью лечить тело», видел ее в служении чему-то. Следует «верить батюшке отцу Амвросию, а не батюшке Альтшуллеру (врачу. — Н. К), — учил отец своих детей и добавлял: — Не надо поддаваться докторам с их невежественной самоуверенностью».

«Индийские брамины, — говорил Толстой, — лечат так велят ходить, работать и беспрестанно повторять: я здоров, совершенно здоров, бодр и весел. Это тоже — крайность. Благоразумное отношение — руководствоваться одной нравственной, духовной целью, делать то, что считаешь должным, и верить, что остальное приложится, то есть будет то, что должно быть. Не надо, конечно, губить свое здоровье. Надо его беречь, чтобы быть в состоянии служить Богу и людям, но ни на минуту не прекращать служения из-за заботы о здоровье. Главное — ненарушение инстинктов естественной жизни, к которой надо прислушиваться и следовать ей, а не предписаниям несчастных, заблудших, самоуверенных шарлатанов, которые только путают, нарушают инстинкты, а главное, завлекают в ненравственную жизнь». А свою любимую дочь Александру просил об одном: «Докторам не верь. А постарайся гигиенически лучше устроиться».

Лев Николаевич был суеверным человеком. Ему все время казалось, что скоро «наступит ночь вечная», что он «скоро умрет». Он любил «смотреться часто в зеркало». Говорил, что это «глупое, физическое себялюбие, из

которого кроме дурного и смешного ничего выйти не может». Такую запись писатель оставил в своем дневнике 8 марта 1851 года. «Просыпал солонку» и после этого на него нашел, как он выразился, «ужасный мрак». Толстой очень боялся плохих предзнаменований и предсказаний. «Имел слабость» загадывать непременно что- то важное, прибегая к лексиконам. Так, он однажды что-то загадал, и у него «вышло: подметки, вода, катар, могила». Писатель не на шутку испугался.

Все Толстые боялись грозы. Лев Николаевич избавился от этого страха в Севастополе, испытав ужасы войны. Все «странное», темное, скрытое, ночное являлось фамильной чертой не только самого писателя, но и его братьев и сестры. Их всех объединяло чувство таинственного, неведомого, мистического. В ноктюрных шорохах и стуках, вещих снах, в цифровой символике, в приметах им чудились знаковые предсказания. Фамильный дом был сплошь наполнен семейными преданиями, легендами, передаваемыми из поколения в поколение. Все помнили миф, согласно которому прапрабабка писателя княгиня Мордкина часто выходила по ночам из темного портрета, висящего в зале, и ходила по комнатам, стуча своей клюкой.

Особой странностью отличалась сестра Льва Николаевича Мария Николаевна, с которой был связан сонм таинственных воспоминаний. Она не вызывала духов, они сами, без особых приглашений, являлись к ней в разных обличьях. Толстовская сестра верила в силу общения с миром мертвых, в непрерывную связь с ним. Возможно, именно поэтому ей не раз мерещился образ покойной свекрови. В молодости, сидя в сумеречной гостиной, она увидела из окна, как между деревьев промелькнула довольно крупная мужская фигура. В испуге сестра Толстого отбежала от окна. С ней приключалось немало подобных историй. Так, однажды, проснувшись на рассвете, когда было еще полутемно, она увидела перед собой женщину, похожую на монахиню, одетую во все белое, которая прошла мимо нее в таком узком проходе, где обычный человек не поместился бы. Она любила все сверхъестественное и верила в то, что многие неприятности ее брата Сергея были вызваны растущи

ми на клумбах цветами, «сережками». Как-то ночью, чтобы не обидеть садовника, она вырвала эти цветы из клумбы. После этого случилось чудо: настроение брата, его дела поправились. Мария Николаевна была очень суеверной: никогда не уезжала в понедельник или в пятницу, считая эти дни несчастливыми; не любила, когда ее спрашивали, в какой именно день она уезжает. В таких случаях она с неохотой отвечала: «Да, если я буду здорова» или: «Если ничто не помешает».

Старший брат писателя всегда следил за нарождавшимся месяцем, сверяя приметы старушки-прислуги с наступившей погодой. Он много думал о своем младшем брате Льве, который представлялся ему в образе замечательного фокусника, собиравшего вокруг себя публику. Лев Николаевич в его фантазиях как будто бы выходил на эстраду с пустой бутылкой и рассказывал людям о том, как он быстро и легко сейчас в нее влезет. Зрители аплодировали, ждали, но у артиста, как он ни старался, ничего не получалось. Сергея Николаевича связывало с младшим братом много «странного», в частности любовь к пасьянсам, особенно к большому — двенадцать карт в ряд.

У Льва Николаевича были свои необычные пристрастия. С годами жизнь для него становилась все более промыслительной, наполненной сакральными смыслами. Многое, что окружало писателя, приобретало статус символа. Так, например, случилось с числом «28», ставшим нумерологической формулой, кодом жизни, вместившим в себя дату рождения Толстого и его ухода из родной усадьбы. «28-ое, день моего рождения, второй раз в моей жизни был для меня памятным и печальным днем: в первый раз, 14 лет тому назад, это была смерть тетушки Александры Ильиничны, теперь — потеря Севастополя», — отмечал писатель зна- ковость «28» в письме к Т. А. Ергольской в 1855 году. Старший сын Толстого рассказывал: «Я родился 28 июня 1863 года… 27-го вечером, когда начались роды, отец говорил матери: "Душенька, подожди до полуночи". Ему хотелось, чтобы его старший сын родился 28-го: как известно, эту цифру он считал для себя счастливой». Толстой не раз указывал на семантику этого