Допустим такое.

В лоджию одного из новых роскошных многоэтажных особняков выходит хозяин, еще не успевший заснуть после позднего возвращения. Недовольно послушав и посозерцав поющего, произносит, обращаясь к вышедшей следом полуодетой девице:

— Ну, кайфово, сингл у этого хиппаря не такой наглый, как Буйнов вчера!.. А то всех бы выдавил. Эта терра вполне гуд, но аборигены! В резервации, как индейцев — американцы!.. Киш мирен тохас, блин!.. И — порядок!..

— Собрать бы герлов хиппаря послушать! — радостно восклицает девица. — Я от него тащусь!.. Гоу, подринкам, да слип!..

Такие вот, приблизительно, тексты звучат ныне раскованно и уверенно не только в казино и лоджиях особняков — это бы еще можно как-то представить. Нечто подобное звучит в эфире радио и телевидения, распечатывается различными СМИ, подобный словесный набор ретиво внедряется в уста молодых жителей земли русской. Так говорить теперь очень престижно.

Землю, опоганенную, разоренную, разрытую, сожженную, заваленную чужими и собственными отходами современной цивилизации, — еще недавно чистую благодатную зеленую землю нашу — сегодня омывает Великая Вода. Очищает новый Потоп. Пускай через триста лет — как после татаро-монгольского ига, — но возродится и будет простираться величественно и бескрайне прекрасная земля наша от океана до океана. Будет!

Но народ, ее населявший? Что станется с ним?

Народ, Род, жив, пока хранит бережно язык свой, данный ему Изначала. Слово. Лишь оно сохраняет историю Рода, Культуру, Обычаи.

Только Слово. Не картинка на экране телевизора, “видика”, не строка, возникшая и растворившаяся в модном ныне Интернете. Живое слово живого языка.

Напомню: Словом воскрешали умерших, заговаривали болезни, Словом останавливали кровь, Словом поднимали на подвиг. “Он Слово знает!..” — говорили про удачливого.

“В начале было Слово, — сообщается в Евангелии от Иоанна. — ...В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков...”

У всех народов, у русского тоже, существовали творцы новых слов. Из разговорной речи они переходили в литературу: вспомните Тургенева с его “шуршит”, “стушевался” Достоевского. Переходили и закреплялись навечно.

Много прекрасных, ранее мне незнакомых слов посчастливилось услышать за годы моих скитаний по земле русской. Особенно на северах, где язык наш долго сохранялся в первозданной чистоте.

— “Коровы-те уйдут в лес и давай за грибами шлевушить, как дяденька шлевушит!..”

Чем заменишь тут “шлевушит” — звуко- и картинно воспроизводящее то, о чем повествуется? “Ходят”?.. “Ищут”?.. “Собирают”?.. Да нет: “шлевушат”!

Увы! Своего нам не надо. Какие язвительные письма получала я от русских людей на мои статьи о современном русском языке, которые некогда печатала прежняя “Литературная газета” в дискуссии. Одно из писем так и было озаглавлено: “Шлевушащие коровы!..”

Куда нам!

— “Гоу, подринкам, да слип!”

Вы скажете: подумаешь, беда какая!.. Это городской сленг, жаргон групповой, он существовал во все времена и везде. Слова менялись со сменой времен и поколений, но молодежь — везде и всегда предпочитала общаться на “своем” языке. Да и не только молодежь. Существует профессиональный жаргон, сословный — жаргон одной социальной группы людей. Кстати: “ЖАРГОН (фр. jargon) — условный язык какой-либо социальной группы, отличающийся от общенародного языка лексикой, но не обладающий собственной фонетической и грамматической системой”. Словарь русского языка АН СССР”, 1981 г.

На строительстве сибирских дорог Сталинск — Абакан, Абакан — Тайшет, Тайшет — Лена, БАМ (куда я ездила в командировки от разных печатных органов, в годы пятидесятые—семидесятые) мне приходилось слышать и записывать не только речь и “словечки” молодых строителей, съехавшихся туда в послевоенные годы надежд и общего подъема — со всех концов России “за туманом и за запахом тайги”, а также за тем, чтобы восстановить (и восстановили!) нормальный общий уровень жизни, разрушенный войной. Однажды я застала следующую сценку и соответствующий ей диалог.

В конторе прорабского участка на станции Бискамжа некий гастролер, заехавший в глубинку, перекантовался подальше от глаз правосудия; выясняя отношения с прорабом, вдруг выхватил, задираясь и пугая, финку и бросился на прораба. Реакция того оказалась мгновенной (сам прораб был с богатым лагерным прошлым, да и гастролер подобный тоже не первый, не последний): он опрокинул конторский стол под ноги нападавшему, сбил его на пол ударом кулака, рявкнул, откачнув стол на прежнее место, открыв ящик: