— Фильм, и верно, хороший. Поздравляю, Виктор Петрович!

— Вот их поздравляй! — кивнул он на актеров, стоявших рядом.

У Астафьева был свой дом в одной из деревень Харовского района. Он не раз говорил, что лучше всего ему работается в этом домике, в деревенской глуши. Именно там в основном была написана “Царь-рыба”, на мой взгляд, лучшая книга писателя. Многие сюжеты “Затесей” тоже родились там, в разговорах с местными жителями, в поездках по району. Как-то он принес в редакцию газеты несколько “харовских” миниатюр, среди них была одна под названием “С кусоцьком”. Миниатюры, разумеется, были приняты без разговоров, а Виктор Петрович еще долго сидел у нас в кабинете, рассказывая о своем прошлом, о том, как он начинал писать.

— После войны оказался я на Урале. Самого ветром шатает, одежонка армейская, сапоги каши просят. Устроили меня по-родственному грузчиком на мясной базе. Мясо по магазинам развозили. Худо-бедно день-то проездишь, к кузову и наприлипает сколько-то мясных крошек. Перед концом смены эти крошки соскребешь с днища и домой — на суп. Может, от этих крошек и силы набрался. У грузчиков, понятно, такая работа: то и дело перекуры — пока документы оформят, то да се. Мужики меня слушать любили, как начну травить, они и коробочки пораскрывают...

Могу подтвердить: рассказчик Астафьев — непревзойденный. Слушать его можно часами, причем не только в частной беседе, но и во время публичных выступлений.

— Вот однажды где-то у магазина, на ящиках, травлю я свою байку, и случился тут мужичок из понимающих. Слушай, говорит, тебе писать надо! Ведь готовый рассказ!

— Ну, какой я писатель! — отвечаю. Посмеялись, а в голове засело, вроде занозы: что ежели попробовать? Выкроил вечер свободный, сел, написал рассказ, послал в уральскую районную газету. Немного спустя получаю ответ: рассказ понравился, будем печатать, давайте еще! И пошло... Скоро перебрался в газету, а через несколько лет вышла первая книжка рассказов. Газета для писателя — дело полезное, засиживаться только в ней нельзя. Я пять лет отработал и понял: все, надо уходить.

Удивительно, может быть, уникально его отношение к творчеству, прежде всего к своему. Он всегда пытался вытащить на бумагу самые затаенные свои мысли и ощущения, порой не совсем ясные самому. Подделать его прозу невозможно. Помню, как хохотал я однажды в Минске, когда один из участников киносеминара на полном серьезе спросил меня:

— У вас в Вологде Виктор Астафьев живет. Скажи, это правда, что все его произведения пишет его жена?

— Откуда вы это взяли? — изумился я.

— Ну как же, он ведь, в общем-то, неграмотный, а она, говорят, учительница...

Марья Семеновна, конечно, писала и сама, даже стала членом Союза писателей, издала несколько книжек, но чтобы писать так, как Астафьев! Это и в самом деле было смешно.

В феврале 1979 года я позвонил Виктору Петровичу, попросил дать что-нибудь для “Красного Севера”. Откликнулся он быстро, но своеобразно: зашел ко мне в кабинет и бросил на стол объемистую рукопись:

— Выбери, Вася, сам, что тебе надо для газеты, а мне, ей-богу, некогда: отовсюду просят отрывки, только и делаю, что выбираю да перепечатываю.

Рукопись называлась “Зрячий посох”, книга, посвященная критику А. Н. Макарову. Я взял ее домой и до утра не мог оторваться, пока не одолел всю. Некоторые места прямо-таки потрясали откровенностью, обнаженностью душевной, страстной горечью перед подлостями современного мира. Перепечатывая выбранные для газеты отрывки, не удержался, перепечатал еще с десяток страниц для себя, зная, что рукопись увидит свет не скоро: слишком много в ней было смелых и резких для того времени суждений. Позднее, уже в девяностых годах все эти страницы появились в газете. Кстати, целиком рукопись “Зрячего посоха” не опубликована и по сей день. Книга, вышедшая под одноименным названием, скорее сборник рецензий, она не имеет ничего общего с рукописью, которую я читал.

На следующий день в областном драматическом театре шел просмотр спектакля по пьесе Володарского “Западня”. Там я снова увидел Виктора Петровича и сказал ему:

— Всю ночь не спал, читал вашу рукопись.

— Не ты первый, — улыбнулся Астафьев. — Вернее, ты — второй. Залыгин говорит, что тоже ночь не спал. Жаль, не пройдет целиком. Но резать сильно не дам. Ни одного письма Макарова не позволю изъять.

Я сказал, что выбрал для газеты два отрывка: о языке современной прозы и историю создания повести “Пастух и пастушка”. Он кивнул:

— Ну что ж, ладно.

— Хотелось бы, конечно, не это опубликовать...

— Брось, Вася, не дразни гусей. Зачем начальство вводить в смущение? Ясно, что другое не опубликуют, а в неудобное положение поставишь и себя, и их. Ты там вводочку сделай, что это из новой книги, публицистической, которая будет открываться очерком о Макарове. А дальше хочется еще написать о Прасолове, Твардовском, о Рубцове, вернее, о моем отношении к нему. Работы еще пропасть...

— Жаль, не опубликуют многое, — сказал я. — А у меня при чтении будто глаза открылись: раньше не доходило, что в рукописи надо выкладываться до конца, до самой затаенной мысли...