Шрифт:
“Неужели пойдут на таран?” — мелькнул у меня вопрос. Тревожным голосом Петров спросил: “Что будем делать, Николай?” Он только что прибыл в Берлин, опыта не имел. “Давить! — ответил я и приказал экипажу: — Проверить люки. Замки сильно не затягивайте. Заряжающему во время тарана освободить казенник от снаряда. Проверить, свободно ли открывается десантный люк, ослабить фиксирующие запоры. Спокойствие, ребята, и выдержка!” И услышал: “Экипаж к тарану готов! — это доложил радист Павел Рябов и предупредил: — После тарана не спешите выскакивать. Пусть немцы первыми выскочат, тут мы их и положим”.
Три лучших немецких тяжелых танка (один из них — “королевский тигр”: 68-тонный, с лобовой броней в 150 и башенной в 180 миллиметров) шли на четыре средних советских танка Т-34, которые вдвое легче немецких. “Комбриг избрал своей жертвой левый танк, комбат — средний, — сказал Петров, — а нам достался “королевский”. Смотри!” Я ответил: “Вас понял. Все будет в порядке”. И стал набирать скорость. В таране это главное. Махина перед нами росла, давила своей величиной и мощью, до полного контакта оставалось двадцать-двадцать пять метров. И фашисты стали пятиться, не выдержали нервишки.
“Вперед!” — крикнул комбриг, и наши Т-34 вгрызлись в “тигров”, мой — в “королевский”. Левым бортом я ударил немца в его левое ведущее колесо. Оно отлетело метров на двадцать. Оглушительные взрывы, и все танки задымились. Немецкие и советские танкисты посыпались из машин. Фашисты, спасая жизнь, бежали наутек, позабыв о нашем знамени. Слюсаренко и Жабин покинули свои танки последними. Танк комбрига получил семь пробоин, знамя — семь ранений. Сейчас оно хранится в Центральном музее вооруженных сил РФ. Слюсаренко присвоили второе звание Героя Советского Союза. А я был представлен к ордену Красного Знамени.
После войны Николай Мальцев служил в Прикарпатском округе, затем — в 277-м полку 32-й бомбардировочной авиадивизии, летал на Ту-2, Ил-28, на других самолетах. Был сотрудником газеты 57-й воздушной армии “Крылья Родины”, воевал с бандеровцами, с бывшими эсэсовцами дивизии “Галиция”.
С 1955 года Мальцев снова в танковых войсках. Защитил докторскую, стал профессором, заслуженным деятелем науки Российской Федерации, генерал-майором. Уволился из армии в 1988 году и с тех пор работает заведующим кафедрой общественных наук Строгановского университета. Он — председатель совета ветеранов 3-й гвардейской танковой армии. В 2000 году выпустил историю совета и “Очерки о Боевых Красных Знаменах” армии, посвятив книги живым и павшим гвардейцам-танкистам.
* * *
Лев Михайлович Игнатьев, житель города Кирсанова Тамбовской области, в своей книге “В памяти моей”, посвященной 60-летию победы под Сталинградом, вспоминает о своем отце, красноармейце Михаиле Семеновиче Игнатьеве.
Письма с фронта
Мне шел пятый год, когда отец ушел на войну. Писем от него приходило мало. Их читали, по праздникам перечитывали и бережно хранили в бельевом сундуке. В одном из первых писем отец сообщил, что он — артиллерист-пулеметчик, получил звание сержанта и направлен в действующий гвардейский полк.
С фронта письма вообще приходили очень редко. Это были торопливые треугольники из одного листика, написанные карандашом, и почтовые открытки на плотной желтой бумаге. Писал отец предельно кратко, выстраданными в боях фразами. Никогда чувство юмора, иногда горького, не покидало его и на передовой. “Для поднятия воинского духа и боеспособности, — писал он, — ночуем на свежем воздухе, дышим ароматом зимних лесов и полей. Пишу на рассвете, после физзарядки на бодрящем морозце. Ночью же приказано не баловаться кострами, а крепко спать”. Он прекрасно владел русской словесностью. Иногда прятал между строк иной подтекст. И родители понимали, что хотел сказать сын. Порой писал то, что хотел выразить, открыто, но на немецком языке. (Отец окончил курсы немецкого языка при Тамбовском пединституте.) И, к нашему удивлению, военная цензура пропускала недозволенное: “Фашистский бомбардировщик по дыму обнаружил нашу походную кухню и разбомбил ее... Пришлось временно стать поваром. Варю кашу на постном масле по два раза в день”.
В последних письмах чувствовалась горечь: “Между боями выполняю обязанности переводчика с немецкого; приходится видеть, как после допросов расстреливают немецких солдат. Даже на войне это неоправданная мера: на смерть есть бой”.
“Из-за частых ближних боев по замыканию Сталинградского окружения немцев Михаил не расстается с пулеметом”, — сообщил нам его фронтовой товарищ. Он же написал об отце во фронтовую газету. Она и принесла нам последнюю весть о живом отце с огненного рубежа в январе сорок третьего года. Но это было уже после его гибели, о которой мы пока не знали. И более года считали его без вести пропавшим. Лишь летом сорок четвертого на отца пришла похоронка. Однако через горечь извещения он жил в наших надеждах до конца войны.
Пулеметчик
(по запомнившемуся тексту фронтовой газеты)
Шел декабрь 1942 года. В боях под Сталинградом 124-й гвардейский стрелковый полк за сутки отбил три вражеские атаки. Бойцы готовились к отражению очередной... Было приказано: подпустить ближе.
В четвертый раз враг шел короткими рывками, рассредоточенными звеньями в шахматном порядке.
Сигнал к бою — красная ракета. Пулеметчик Михаил Игнатьев прицельным огнем прижал немцев к земле. Но небольшими группами они срывались с мест и, пробежав 10—15 метров, снова залегали. И вдруг с расстояния пятидесяти метров немцы, открыв огонь, ринулись вперед. Пулемет Игнатьева грохотом заглушил треск немецких автоматов. Но в самый напряженный момент он неожиданно смолк. Неисправность! Опытный пулеметчик определил: перекос ленты. Не задумываясь, открыл затвор, протянул ленту... На это ему потребовалось секунд пять.