Шрифт:
Худая компаньонка, иностранка,
Купалась в море вечером холодным
И все ждала, что кто-нибудь увидит,
Как выбежит она, полунагая,
В трико, прилипшем к телу, из прибоя.
Потом, надев широкий балахон,
Сидела на песке и ела сливы,
А крупный пес с гремящим лаем прядал
В прибрежную сиреневую кипень
И жаркой пастью радостно кидался
На черный мяч, который с криком “hop!”
Она швыряла в воду... Загорелся
Вдали маяк лучистою звездой...
Сырел песок, взошла луна над морем,
И по волнам у берега ломался,
Сверкал зеленый глянец... На обрыве,
Что возвышался сзади, в светлом небе,
Чернела одинокая скамья...
Там постоял с раскрытой головою
Писатель, пообедавший в гостях,
Сигару покурил и, усмехнувшись,
Подумал: “Полосатое трико
Ее на зебру делало похожей”.
(1, 373 — 374)
Бунин, используя ахматовский образ таинственной “иностранки”, а заодно и стихотворный размер, переводит чувственный ахматовский романтизм в иронический план. У Ахматовой “иностранка” — своеобразное альтер-эго ее Музы, у Бунина — не более чем объект для наблюдения. Его “писатель” — персонаж, напоминающий чеховского Тригорина, делает из увиденного недалеко идущий вывод: “Полосатое трико // Ее на зебру делало похожей”. Ирония напрочь убивает романтизм, поэзия переходит в прозу. Бунин виртуозно владеет обоими ипостасями своего таланта и, в данном случае, смешивает их. Точность наблюдения деталей окружающего мира и у Ахматовой, и у Бунина остается, но при бунинском ироническом подходе к происходящему становится невозможным ахматовский эгоцентризм. Романтическое двойничество ахматовского мира, ее двусмысленная любовная игра с девушкой-иностранкой подменяется у Бунина вполне реалистической игрой иностранки с ее любимым псом. Для Бунина в стихотворении важен образ “одинокой скамьи”, возле которой стоит “писатель, пообедавший в гостях”. Ему и в голову не приходит пригласить на эту скамью иностранку, хотя для подлунного свидания, казалось бы, есть все условия. Но он предпочитает позу наблюдателя: в “сокровищницу своей памяти” он вкладывает не “чудесные слова”, а лишь циничное, хотя и точное наблюдение. Этакий поздний Валентин Петрович Катаев, обреченный на вечное одиночество. Грустная получилась у Бунина пародия, в ней уже как бы предчувствуется скорое расставание с собственной поэзией.
Пародия на Гумилева носит вполне добродушный характер. Тут надо вспомнить, что Бунин был страстным, неутомимым путешественником и к 1915 году, когда было написано это стихотворение, объездил уже полсвета, побывал, между прочим, и в Африке. Но пафос Гумилева — “завоевателя” Африки, собирателя этнографических коллекций — ему вполне чужд. В этом стихотворении возникает “теневой портрет” Гумилева, не названного по имени, но вполне узнаваемого по реалиям его африканских стихов. Не случайно упоминание в этом стихотворении слова “четки” — еще один изящный кивок в сторону Ахматовой?
В жарком золоте заката Пирамиды,
Вдоль по Нилу, на утеху иностранцам,
Шелком в воду светят парусные лодки
И бежит луксорский белый пароход.
Это час, когда за Нилом пальмы четки,
И в Каире блещут стекла алым глянцем,
И хедив в ландо катается, и гиды
По кофейням отдыхают от господ.
А сиреневые дали Нила к югу,
К дикой Нубии, к Порогам, смутны, зыбки
И все так же миру чужды, заповедны,
Как при Хуфу, при Камбизе... Я привез
Лук оттуда и колчан зелено-медный,
Щит из кожи бегемота, дротик гибкий,
Мех пантеры и суданскую кольчугу,
Но на что все это мне — вопрос.
(13.IX.15. 1, 376)
Но в общем-то Гумилев с его любованием экзотическими красотами был глубоко чужд Бунину (как был он чужд и Ахматовой). Анна Ахматова была ему ближе, роднее, наконец, просто интереснее. Думаю, что он всегда рассматривал Анну Ахматову как свою поэтическую ученицу, но ученицу весьма своевольную, да еще и испорченную ненавистным для него “модерном”, порождаемым влиянием ее мужа и духом петербургской богемы, среди которой вращалась молодая поэтесса.
В Петербурге Бунин бывал редко и лишь наездами. В очередной раз он приехал в Северную Пальмиру в январе 1915 года. Тогда же, вероятно, он и познакомился с “Четками”. Во всяком случае, стихи Бунина этих дней носят отчетливые следы не только близкого знакомства с этой книгой, но и своеобразного диалога с поэтессой.
Вот первое стихотворение, написанное Буниным 17 января 1915 года, по приезде в Петербург:
Просыпаюсь в полумраке.
В занесенное окно
Смуглым золотом Исакий
Смотрит дивно и темно.
Утро сумрачное снежно,
Крест ушел в густую мглу.
За окном уютно, нежно
Жмутся голуби к стеклу.
Все мне радостно и ново:
Запах кофе, люстры свет,
Мех ковра, уют алькова
И сырой мороз газет.
(17.I.15. 1, 369)
Можно попытаться представить, где были написаны эти стихи и какими источниками пользовался Иван Алексеевич при их создании. Бунин остановился, скорее всего, в гостинице “Астория”, из окна которой можно увидеть купол Исаакиевского собора. Проснувшись поутру, он описывает то, что видит из окна гостиничного номера. Номер этот, судя по стихотворению, комфортабельный: в нем на полу разостлан ковер с высоким мехом, кровать настолько уютна, что ее можно, даже рискуя быть обличенным в дурном вкусе, назвать “альковом”. В этот номер к утреннему завтраку приносят кофе и свежие газеты. Вероятно, маститый академик просматривает не только газеты, но и последние литературные новинки, среди которых его внимание могла привлечь и книга Анны Ахматовой “Четки”. Вот он почитал ее и наткнулся на “Стихи о Петербурге”: