Ни Свириденков, ни Сенчин (а к ним можно прибавить еще одно имя — Маргариты Шараповой) совершенно не озабочены никакой идеологией поколения (да в обществе ее и нет, кроме крайних радикалов, группирующихся вокруг маргинальных изданий, — с одной стороны, и молодых консерваторов, не имеющих никакой организационной структуры и знающих друг друга на личном, научном, информационном уровне, — с другой). Но они не просто не озабочены идеологией поколения, не просто не желают никакого социального диалога, но со всем эгоизмом (“право молодости”) смотрят исключительно внутрь себя. И прежде чем ответить на вопрос, что же они там, “в себе”, видят, я не могу обойти вниманием и того “встречного движения”, что направлено в сторону молодой литературы от “группы поддержки”, которая интерпретирует и “встраивает” молодое поколение в литературу.

Что же внешний мир предлагает им? А внешний наш мир предлагает совершенно откровенную расчетливость, направленную на создание литературной биографии. Внешний мир научает полагаться все больше и больше на пиар, нежели на талант и труд. Примером рекордного по масштабам пиара я бы назвала раскручивание молодого прозаика Романа Сенчина, которому так недавно щедро отвела газетные полосы “Литературная Россия”, а обсуждению его книги “Афинские ночи” была посвящена солидная по масштабу конференция. С большой долей уверенности можно сказать, что молодую литературу старательно формируют в новое поколение . Именно они, надсмотрщики, недавно поместили отдельные особи этого поколения в кинотеатре “Россия” “за стекло”, — посадили в аквариум, пообещав сладкий подарок. Раздели и обнажили, соблазнили, лишив совести и стыда. И как в этом же поганом эксперименте, или в нынешней еще более низкой акции “Последний герой”, молодое поколение в литературе сегодня тоже отчасти “делают”, — делают его жизнь, его литературу, его взгляды. Олег Павлов хорошо сказал о такой литературе как литературе клонируемой, где сам писатель, соответственно, выступает клоном, “овечкой Долли”. Но, увы, многим из них это даже и не оскорбительно. Тут и беда, и вина их. Они выросли в то время, когда литературу “сооружают”, когда нечто производят из ничего. “Когда умер Пикассо, — признавался один такой деятель, — я прочел, что он создал четыре тысячи шедевров, и подумал: “Подумаешь, я столько могу за день, и каждая станет шедевром — потому что это будет одна и та же картина”. Образцом выбирается то, что легко тиражируется. Образцом выбирается то, что будет иметь спрос. Так формируется поколенческий миф с его высокомерным презрением ко всему и вся, с его тотальным скептицизмом и не менее масштабной внутренней инфантильностью. И попавшегося на этот эксперимент с поколением по неведению можно пожалеть, но сознательно встающего на этот путь очень неплохо было бы “вовремя высечь” (как сказал А. Панарин на недавнем обсуждении в журнале “Москва” молодой прозы).

Максиму Свириденкову шестнадцать лет (он из Смоленска), Маргарита Шарапова и Роман Сенчин — тридцатилетние москвичи. Маргарита Шарапова активно печатается в самых разных изданиях, а недавно вышла ее книга в рамках Федеральной программы поддержки книгоиздания. Романа Сенчина, как и Шарапову, настойчиво выдвигают в лидеры молодой литературы. Но без дополнения этого ряда другими именами мы не сможем представить более цельной картины молодой прозы. Без Лидии Сычевой с ее короткими, всегда бьющими, как удары хлыста, рассказами, без Юрия Самарина из Саранска, Дмитрия Ермакова из Вологды, Ольги Шевченко из Уфы, Юрия Горюхина (недавно еще жил в Уфе), Владимира Бондаря из Пятигорска, Александра Семенова из Иркутска, Елены Родченковой из Петербурга, Александра Новосельцева из Ельца, Виктора Николаева, Сергея Перевезенцева — москвичей, погибшего Михаила Волостнова (все эти писатели печатаются в журналах “Наш совре­менник”, “Москва”, “Роман-журнал XXI век”, “Молоко”). Всех этих писателей роднит нечто большее, чем принадлежность к литературе по возрасту. И это “большее” я назову позже. Многие из них принадлежат к последнему литератур­ному поколению ушедшего века. И первому поколению века наступившего, совпавшего с отвратительно-сладким восторгом при наступлении миллениума.

Чем же дышит, живет и питается проза тех, из кого делают “лицо поколения”?

У Свириденкова, Шараповой и Сенчина она держится явным отвращением к реальности, явным презрением к художественной простоте, явным желанием поиграть в литературу. (Конечно же, я отдаю себе отчет, что с юного Свириден­кова другой спрос, нежели с состоявшихся, с точки зрения критиков, двух других писателей. Но отмечу сразу, что повесть Свириденкова понравилась прежде всего критикам и писателям старшего поколения, очевидно, совпав с их негативным представлением о молодых, в то время как тем, кто принадлежит к молодому поколению, эта проза показалась однобоко-лживой.) Именно эти писатели, как мне видится, сползли в свой узкий поколенческий миф, питаясь блудливостью свободы клубной жизни, пьянясь, околдовываясь подростковым цинизмом и утешаясь глумлением. Маргарита Шарапова “проснулась знаменитой”, опубликовав в “Литературной газете” рассказ “Пугающие космические сны”, где критики увидели симпатию к коммунистам, увидели маленького “коммунисте­ныша”, боящегося социального одиночества, а потому прислонив­шегося к протестующим красным оппозиционерам. А закончила “Некрофилом” (последний ее рассказ, опубликованный в журнале “Наша улица”), где воспроизвела патологическую психологию своего героя, наслаждающегося соитием с трупами молодых женщин. (Такое “колебание маятника”, я полагаю, не что иное, как свидетельство ее анархического восприятия мира и явной неуправляемости своего собственного мировоззрения.) Максим Свириденков в повести “Пока прыгает пробка” дал образ поколения: “тараканы, сидящие на краю унитаза”, которых кто-то придет и смоет.

Казалось бы, между Свириденковым и Сенчиным значительный разрыв в возрасте (четырнадцать лет), но проза их удивительно схожа, и это настора­живает. Свириденков (его повесть обладает очень малыми художественными достоинствами) пишет социологию своего поколения, дает “документ” поколения подворотни и подъезда. Он пишет об их примитивно-горьком составе жизни: они пьют, спят с девками, смотрят “Плейбой”, опохмеляются, курят травку и нюхают клей “Момент”, они клянчат у родителей деньги и снова пьют, пьют, пьют. “Бедные дети пьют без закуски”, — сообщает нам автор. Безрадостный город и безрадостный, бессмысленный мир. Тотальная бессмысленность существования и какое-то самоубийственное отношение к самому себе. Чумная жизнь как ответ на полное развоплощение реальности. Собственно, в этой прозе нет ни одной мысли, выходящей за пределы этой дрянной жизни, ни одного утверждения, кроме того, что “просто им глюков хочется больше, чем жить”. Наркотическое, отравленное сознание — вот итог жизни свободнорожденного поколения. Оно действительно свободно, потому что им ничего не надо. И эта пустота стреми­тельно заполняется наркотической зависимостью — мощнейшей преградой, отделяющей человека от жизни.

Свириденков известен в Смоленске. А вот о Сенчине говорят уже как о самом ярком представителе своего поколения (его опекает профессор Литературного института А. Рекемчук). Именно в сочинениях этого автора есть, на первый взгляд, то, что делает его идеологически и эстетически приемлемым для всех. Рекемчук “феноменом Сенчина” называет правдивость: “Он не замолчит, покуда не выскажется до конца, покуда не расскажет всей правды”. И он “высказывается”: групповой акт насилия над любимой девушкой сенчинский герой переживает “как плевки прозревшего на икону”, вместе с физиологическим “освобождением” испуская из себя восторг: “Нет больше Бога!.. И нет больше раба!..” Такова эта правда, ничуть не смущающая специалиста по выделке молодых писателей. Но, собственно, какова же его “предельная честность”, так привлекающая нынешних оценщиков литературы? Сенчин выдает себя за реалиста. Он пишет просто, скупо, но, я бы сказала, и топорно. Он пишет о пьяных, обкуренных, угнетенных суицидными порывами молодых людях. Его герой, учится ли он в Литературном институте, работает ли в торговой фирме (“Афинские ночи”), — это всегда один и тот же, усталый и примитивный герой. Сложенные простым арифметическим способом, они, тем не менее, приводят критику к “пониманию маргинализации всего народа” (А. Рекемчук), приводят критику к выводам, что как и у героя Сенчина “нет будущего, так нет его и у России в целом” (М. Золотоносов). Очевидно, что именно это отношение к России и ее народу делает Сенчина столь востребованным “лидером поколения”.

Сенчин зафиксировал деградацию человека — человека столичного и провинциального. Сенчин с необыкновенной ловкостью написал большой цикл “алкашных историй”, от лица героя произнеся слова: “Пей водку, — вот и все, что тебе предлагают. Пей и не лезь”. Он написал “мутное, похмельное лицо своего поколения”. Критика заметила: “Время идет. А герой у Сенчина все тот же”. Но это почему-то не настораживает. Не настораживает эта писательская пробуксовка, где водка и травка снова (как и у Свириденкова) почти все определяют в жизни и в сознании. Собственно, вся правда и весь пафос Сенчина — это “мордой в грязь” и “мордой о стол”. И так на четырехстах страницах его книги “Афинские ночи”. Только помоечный колорит и зловонное дыхание, идущее от написанных им страниц, почему-то выдаются за реализм. А читающаяся столь явно тоска его героев по телевизионно-рекламному стандарту жизни, страсть почувствовать себя хозяевами, предпринимаемые потуги к получению наслаждений — не являются ли скрытыми ценностями автора? И этот писатель определяет поколение? Писатель, рассказавший о первой любви к первой девушке через акт гнусного насилия над ней, в коем и сам “возлюбленный” принимает самое скотское участие. Писатель, знающий только гадливо-отвращающее чувство к женщине (будь то мать, подруга, возлюбленная). Писатель, у которого, как, впрочем, и у Свириденкова, нет ни веры, ни любви, которому отвратителен сам человек — и будет представлять молодую прозу в литературе в качестве ее флагмана?! Неужели нам нужно было пройти такой трудный и долгий путь, чтобы, в сущности, вернуться все к тому же перестроечному чернушному герою конца восьмидесятых годов — герою так называемой “другой прозы” — уроду, с низким уровнем интеллекта, с размазанной волей, с гаденькими чувствами? Увы, но именно в Сенчине мы видим, как проросли плевелы, ядовитые сорняки литературы прежнего поколения чернушников. Сенчин и ему подобные — это их литературные дети... Они удивительно бесчувственны и беспечальны. Они холодны и расчетливы. Они и не хотят, чтобы их любили.

Нет, не только действительность виновата в том, что так изуродовала человека, но и писатели, выпустившие в литературу урода, ответственны за эту злобную тенденцию в нашей литературе. И писатели, и критики ответственны за то, что заставляют понимать под “предельной правдой жизни” эту сенчинскую сплошную “жизнежижу”. Герой Сенчина говорит: “Мне нечем особенно дорожить, нечего защищать, охранять в себе и беречь”. Под этими словами мог бы подписаться и герой Свириденкова (хотя не достигший профессионального мастерства Свириденков пока еще менее циничен, чем его старший товарищ-правдолюбец). И таких “правдолюбцев” мы можем еще немало отыскать в современной литературе. Они дали в своих сочинениях отрицательный облик времени. В жизни их героев нет ни мужества, ни страха. Не случайно критики не раз указывали (впрочем, только дружески похлопывая по плечу), что “автор Сенчин не дает в своих произведениях никаких ответов”. Он не дает ответов, так как его собственный писательский критицизм абсолютно безмыслен. И Сенчин, и Свириденков только и смогли безвольно зафиксировать растрату жизни в своих героях, — жизни, которая для них не дар, но в которой отбывают они, с некой обреченностью пожизненного заключенного, свой срок, укорачивая его смер­тельными наслаждениями. Яд времени впитывается, опять-таки, с безразличием совершенно немыслимым ни для каких прежних поколений.