Шрифт:
К 85-летию Великой Октябрьской социалистической революции
О ДИВНИЧЕ, МОЕМ ДРУГЕ,
ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Было у меня два друга: один — это мой следователь Владимир Сергеевич и второй — лагерный друг Евгений Иванович Дивнич.
Гоголь в торжественные минуты своего повествования восклицал: — Знаете ли вы?
Итак, о чем мне сразу думается, когда я вспоминаю Дивнича? Да, о гоголевском “знаете ли вы?”
Я хочу спросить вас, читатели, что такое русский человек? Знаете ли вы?
Жили мы среди русских людей, теперь в России живем среди иностранцев.
А ведь русский человек — и чекист, и з-ка (заключенный), — это одни и те же русские люди, только иностранцы нам подсказывают, что чекисты не могут быть русскими, это, мол, исчадье ада, и когда я говорю, что было у меня два друга: чекист-следователь и политический деятель, которого чекисты преследовали...
Иностранно настроенные, даже русские люди, может, скажут: как это совместить? Следователь — значит, только чтобы осудить, и политический деятель — только чтобы сопротивляться, а о. Димитрий, наверное, от старости лет с ума сходит.
Ну, чтобы меня признали нормальным, нужно, наверно, писать как-то иначе... Но как только вспомню про Дивнича, сбиваюсь на “высокий штиль”, на своего рода “стихи”, пусть даже и плохие, а для меня стихи — все хорошие.
Улыбка Евгения Ивановича — это же стихи — разливается во все его лицо, и как увидит русскую женщину, восклицает:
— Красавица!
Дело в том, что он в самом деле жил среди иностранцев, во Франции. Оттуда его выкрали “зловредные” чекисты, и он с ними в самом деле боролся до положения живота. Помню, как он мне в лагере говорил: если я ничего не сделаю плохого Советской власти, я этот день считаю потерянным. Но ведь русский человек широк по натуре, а он, отсидев 17 лет да еще плюс 5, говорил так:
— Мой Христос — за Советскую власть. Победить Советскую власть своими примитивными силами нельзя, а оппозиция — это примитивные силы, надо соединиться с могучими иностранными силами, а это значит предательство, ты должен предать свою родину. И тот сегодня, это я добавляю от себя, кто соединяется с иностранцами — предатель. Мы, русские христиане, говорим: наша сила в немощи. Бог поможет, и слабыми силами сотрем всю пошлость и мразь с русской земли.
После того, как у Евгения Ивановича совершилось такое осознание, он, пять лет не досидев по последнему сроку, был освобожден. Более того, поверили ему и дали разрешение посещать лагерь. Он набирал в сумки всяких продуктов и прежде всего шел к тем, с которыми сидел по делу, и говорил:
— Ну что ты здесь торчишь? Надо освобождаться и делать русское дело.
Наверно, те еще немного сопротивлялись, а потом поверили Евгению Ивановичу Дивничу — он многих освободил. Вот как бывает: бывший заключенный оказался добрее свободных.
Вокруг него много увивалось и чекистов, они ему все-таки, наверно, до конца не верили и начинали провоцировать, то есть рассказывать антисоветские анекдоты. Он прикрикивал на них:
— Чтоб этой антисоветчины больше не было. Что вы меня сбиваете на оппозицию? — И анекдоты прекращались.
Мне его книгу, которую он написал, когда я сидел, давали для прочтения чекисты, видимо таким путем склоняли меня к раскаянию, и говорили:
— Ну, сколько экземпляров нужно? — Я, кажется, говорил — тридцать, они отвечали: — Многовато, десять дадим, — а не дали ни одного.
Ко всему этому я хочу вспомнить эпизод, как после моего освобождения Евгений Иванович пришел ко мне. Я еще отдыхал, был в постели. Он всегда ходил с седой бородкой, а тут пришел побритый и помолодевший и говорит:
— Узнаешь меня?
Я спросонья не разглядел и говорю:
— Нет, я вас не знаю.
А жена моя сразу побледнела: кого же я впустила, думает?
Он вдруг как закричит:
— Дмитрий Сергеевич, Евгения Ивановича не узнаете?
Тут я протер глаза и снова вгляделся и, как и он, закричал:
— Узнаю. — Мы с ним обнялись и расцеловались.