Задолго до 200-летнего юбилея поэта пушкинистская общественность обратилась к мэру Москвы Юрию Лужкову с просьбой установить памятник у храма Большого Вознесения, где состоялось венчание поэта. Как вариант — на Арбате. Ответы приходили, разумеется, не от самого мэра, а от чинов­ников, занимающихся монументальной пропагандой в столице. Ответы отрицательные. А вскоре в художественной среде прошел слух, что у Никитских ворот планируют установить другой памятник, композиционно очень похожий на комовский (модель побывала на разных выставках и была доступна для осмотра всем желающим), только явно не его, да и Натали там похожа на куклу Барби. Слух, к сожалению, оправдался.

Илья Комов: “Нам стало понятно, что Москва для последнего памятника отца закрыта. Скорее всего, навсегда. Может, это и хорошо. Когда я прохожу по Арбату, вижу, что для Пушкина и Натали, других невоплощенных памят­ников отца просто нет места: что там ни поставь — все будет смотреться пошлостью уже в силу окружения, самой атмосферы”.

Поскольку Министерство культуры заказывало памятник для Полотняного Завода, Комовы, Российская Академия художеств и дирекция Государст­венного музея А. С. Пушкина решили вернуться к варианту Полотняный Завод — Калуга. Ответ был стандартный: нет средств. Архитектурную часть Нина Ивановна готова сделать без гонорара. Перевести модель в бронзу и заказать камень для постамента, приплюсовав сюда монтаж и приведение в божеский вид места для памятника — все это могло бы стоить от 30 до 40 тысяч долларов. Для семьи Комовых — цифра фантастическая, в масштабах фирм, выкладывающих на шоу популярного артиста в 4—5 раз большие суммы, — это меньше стоимости одного “Мерседеса”.

Нина Ивановна Комова: “Я до сих пор не могу поверить, что Олега нет. Совсем. Кажется, что он там, в мастерской, работает. И тут же приходит мысль, что я обязана воплотить в жизнь все его проекты”.

Чем помочь ей, скульптору Комову, Пушкину, наконец? Кто способен это сделать?

Пока ответа нет...

Возвращение в Россию

Б. Н. Tарасов. Куда движется история? (Метаморфозы идей и людей в свете христианской традиции). СПб.: Алетейя, 2001. — 348 с.

“Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства”, — эти гоголевские строки в свое время заучивал наизусть каждый советский школьник. Перечитывая их заново, понимаешь умом и чувствуешь сердцем, как важен бывает не скороспелый ответ, а правильно поставленный вопрос...

“Куда движется история?”. В новой книге Б. Н. Тарасова читатель не найдет простых ответов на сложные вопросы. Вместо них он услышит поистине уникальный диалог русских и европейских мыслителей — представителей христианской традиции, живших в разные века и эпохи. Иван Киреевский и Карл Ясперс, Лев Толстой и Блез Паскаль... Книга состоит из статей, посвященных историческому пути русской общественной мысли в XIX — начале XX века.

Величественную галерею образов русских деятелей открывают панорамные историко-психологические портреты двух выдающихся русских государей — Александра I и Николая I. Их имена стали олицетворением многих десятилетий русской истории XIX века, символом начавшегося в годы их царствований трудного осмысления вопросов: “Что такое Россия? Какой она должна быть?” Эти вопросы остаются для нас ключевыми и поныне... Император Александр I (“коронованный Гамлет”) — приверженец идей Руссо и других французских просветителей XVIII столетия, республиканец на русском престоле, симпатизировавший принципам Французской революции и утративший к концу жизни всякую надежду хотя бы отчасти осуществить свои политические намерения, завещал преемнику “вывести Россию на добрый путь”. Оценки личности Александра Павловича противоречивы и взаимоисключающи даже в устах одних и тех же лиц. А. С. Пушкин, называвший монарха “властителем слабым и лукавым” и в юности обрушивший на него поток беспощадных эпиграмм, в письме П. Я. Чаадаеву в 1836 году уже восторженно говорил о государе, блистательно победившем Наполеона, — об “Александре, который привел нас в Париж”. Князь П. А. Вяземский обессмертил свои воспоминания о самой загадочной и таинственной фигуре среди русских царей в знаменитых стихах:

Сфинкс, не разгаданный до гроба,

О нем и ныне спорят вновь, —

В любви его роптала злоба,

А в злобе теплилась любовь.

Дитя осьмнадцатого века,

Его страстей он жертвой был,

И презирал он человека,

И человечество любил.

По окончании “дней Александровых” страну ожидали “неисповедимые судьбины” и “непредсказуемая развязка” междуцарствия 1825 года, за которой маячили тени грядущих “великих потрясений” и разрушительных переворотов. “Незабвенный” Николай I, сменивший “благословенного” Александра, стал, по выражению Б. Н. Тарасова, “рыцарем самодержавия”. В его эпоху утверждаются прочные основы официальной идеологии, призванные вернуть русское общество к историческим традициям “святой Руси”: Православие, Самодержавие, Народность. И несмотря на то, что подлинное единение “религии, народа и государства” (с. 108) оказалось тогда задачей невыполнимой, именно вокруг этой формулы развертывались все последующие общественные споры о “будущности” России.

Страницы книги содержат многие неожиданные для массового читателя открытия. Глубоким философом и мыслителем, имевшим стройную систему представлений о России и ее роли в истории человечества, предстает Ф. И. Тютчев — защитник Божественной Монархии, никогда не отождествляв­ший свой идеал с современной ему действительностью императорской России. Автором книги напрочь уничтожается когда-то насаждавшееся представление о Тютчеве как выразителе сугубо официозной идеологии с эстетической примесью славянофильства. Указывая на разрыв между декларированной “официальной формулой” и подлинным положением дел, Федор Иванович писал, что присвоенное высшей администрацией право властвовать “исходит не от Бога, а от материальной силы самой власти, и что эта сила узаконена в ее глазах уверенностью в своей весьма спорной просвещенности... Одним словом, власть в России безбожна...”. Мечтая о воплощении своего идеала, Тютчев неоднократно резко критиковал тогдашнее петербургское правительство за “полнейшую бессознательность”, “безнадежную тупость” и “чудовищную подлость” его внутренней политики, игнорировавшей национальные интересы России и заводившей страну в тупик руками недобросовестного чиновничества. Единственным путем, спасительным для государства, он считал преодоление властью собственной “безнародности”, возрождение ее живой связи с народом, минуя посредничество “полуискусных” бюрократов и министров. Тютчев отказывался воспринимать народ как средоточие косности и невежества, как массу, живущую примитивным “инстинктом”. Любителям порассуждать о последнем он заявлял прямо и откровенно свой взгляд на народ: “инстинкт народных масс выше умозрений образованного люда”. Русское самодержавие должно стать “народным”: “чем народнее самодержавие, тем самодержавнее народ”, и в этом состоит “закон нашей возможной конституции”. Понятие “земство” в понимании Тютчева выступает синонимом слова “народ”, символом самоорганизации народа. В этом поэт расходился с главными идеологами “великих реформ”, находивших в земских учреждениях прежде всего орган “местной интеллигенции”. “Земству, одному всецелому русскому земству, принадлежит в будущем право народного представительства, — но дайте же время и возможность сложиться и устроиться”. Наконец, наперекор восторгам многих современников, ставивших России в пример Пруссию Вильгельма I и Бисмарка — последовательных, расчетливых и прагматичных объединителей Германии “железом и кровью”, Тютчев находил иные способы внутреннего сплочения русского народа, объединения всех славян — в духе истинного христианства:

“Единство, — возвестил оракул наших дней, —

Быть может спаяно железом лишь и кровью...”

Но мы попробуем спаять его любовью —

А там увидим, что прочней...

Тревога о будущем России, связанная с разрушением традиционных основ русской жизни постепенно укоренявшимся буржуазным укладом, отразилась в творчестве А.С.Пушкина. Видя угасание старины, предания которой всегда воспитывали “любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам”, наблюдая нарастающую общественную разрозненность и торжество эгоизма, страстно негодуя на ставшее модным пренебрежительное отношение к много­вековой русской истории — “первый признак невежества и слабомыслия”, поэт писал: