* * *

Москва, 20 сентября

Завтра, в понедельник, я покидаю Москву, очень довольный своим пребыванием там. В этом месте есть что-то удивительно ободряющее меня и освежающее. Меня там ждет целый ряд знакомых впечатлений; Тверской бульвар неизменно производит на меня свое действие. Я нашел своего брата совершенно в том же положении, в котором оставил его; Аксаковы устроились в очень хорошенькой квартире, выходящей в садик. Я обедал у Каткова 17, день Святой Софии, так как жена его именинница. Нас было человек тридцать, главным образом члены семьи, включая гувернеров и гувернанток. Я сообщил Аксакову свои наблюдения, сделанные на месте и подтвержденные известиями, полученными с тех пор. Здесь, как и по всей России, надо сказать, очень враждебно настроены против Германии, и это ясно выражается в печати, что, как говорят, очень раздражает Его Величество Государя, которого очень коробит разлад между его личными чувствами и чувствами его верноподданных. Конечно, это обстоятельство нежелательно, особенно если общее настроение все бы усиливалось. К тому же прием, оказанный Тьеру, был чрезвычайно любезен; намеревались даже сделать ему овацию в Петербурге, если только не будет препятствий со стороны высших сфер... Мне передали слова Флёри, кажущиеся мне правдоподобными: он говорил о падении империи и, заметив, что теперь он и его семья принуждены будут довольствоваться доходом в шесть тысяч франков, прибавил: “Но зато мы вдоволь повеселились в течение восемнадцати лет”. К несчастью, эти бедные люди не могут сказать, как король Жером: “Завтра опять будем веселиться”. Разве что с помощью Пруссии Франция начнет оргиями утешаться в своих бедствиях. Вчера в “Journal de St.-Petersbourg” было прекрасное письмо монсеньора Дюпанлу, епископа Орлеанского, который, в противоположность нездоровому пафосу Виктора Гюго и ему подобных, указывает, в каком настроении умов Франция могла бы найти спасение, если вообще эта несчастная страна может быть спасена.

По прибытии в Россию Тютчев сразу же отправился в путешествие — по дороге на Брянщину он заехал в Смоленск, где жил с семьей и служил его сын Иван Федорович, а 7/19 сентября он приехал в Овстуг, чем вызвал несказанную радость жены. Но Тютчев не был бы самим собой, если бы надолго задержался в Овстуге. Он пробыл там шесть дней и выехал в Москву, где был уже 14 сентября. “Доехал исправно, усталый и целый...” — сообщал он в телеграмме. И в Москве он пробыл неделю, насыщаясь общением с родственниками и друзьями, впитывая в себя свежие политические новости.

Софья Петровна Каткова (урожд. княжна Шаликова), которую Тютчев терпел ради своего приятеля, ее мужа, как всегда широко отмечала свои именины. И в разговорах поэта и его окружения, как и в 1812 году, так и проскальзывают нотки симпатии к Франции, так мало, казалось бы, сделавшей хорошего для России. Но “Умом Россию не понять...”. Интересно и своеобразное упоминание Федора Ивановича о “нездоровом пафосе” Виктора Гюго...

* * *

Петербург, 27 сентября

Послезавтра будет неделя, что я здесь и еще не писал вам. Ты можешь судить по этому, как я был осажден по своем возвращении и как меня теребят во все стороны. Вследствие этого я веду жизнь совершенно противоположную той, которой требует мое здоровье и самосохранение, для которых необходим был бы тот покой, каким я пользовался во время моего последнего пребывания в Овстуге.

На обеде у вел. кн. Елены Павловны, которая все еще на Островах, я видел военного министра, и ты отгадаешь, о чем шла речь. Я узнал много подробностей о пребывании Тьера в Петербурге, и все, кто об этом говорил, считали долгом прибавить, что меня им так недоставало. Как будто сговорились. Оказывается, что великая княгиня не видела Тьера, так как он, что мне подтвердил затем канцлер, взял за право не просить аудиенции ни у кого из членов императорской фамилии, кроме государя. Тем не менее он был принят наследником цесаревичем и вел. кн. Константином Николаевичем, и его тронула симпатия, выказанная ему. Но это и единственное, чего он добился, да и не мог ожидать иного. Говорят, что на бедного старика жалко было смотреть. У него несколько раз были слезы на глазах, когда он говорил о Франции, и рыданья прерывали его речь. Он признал бессмысленность их политики относительно нас — политики, в которой он участвовал, как и другие, и все это вследствие тех же причин, то есть их невероятного незнания всего, что не они — и особенно нас . Он говорил о Наполеоне III с презрением, разумеется. Он рассказывал, что несколько дней после объявления войны, когда должен был начаться поход, Наполеон, увидавший, что не располагает и 200 000 солдат, велел передать Тьеру, что он сознает теперь, насколько тот был прав... Это прямо невероятно!..

Только третьего дня мне удалось осуществить свою поездку в Царское Село. Я видел канцлера, которого Жомини предупредил о моем посещении. Он был по обыкновению чрезвычайно приветлив, еще приятнее мне было убедиться в том, у него самые верные суждения о положении вещей. Он нисколько не обманут Бисмарком, а также и не его бессознательный сообщник, и уверяет меня, что то же можно сказать и про других . Дай Бог, чтобы это мнение не было плодом его обычного оптимизма. Огромное большинство здесь, как и по всей России, положительно враждебно Пруссии, особенно среди военных, что вызвало некоторое удивление в известных сферах...

Я употребил второй день, проведенный мною в Царском, на то, чтобы сделать несколько визитов. Я был у М-mе Мойра, М-mе Альбединской и т. д.

Вот когда, особенно во время приезда в Петербург Тьера, с которым Тютчев был хорошо знаком, все убедились, как не хватало им в то время “божественного старца”, который, как никто другой, мог бы быть своеобразным парламентером от северной столицы в беседе с главным посланцем Франции. И как хорошо в этом письме муж пересказал жене последние дни агонии одного из великих государств Европы. Тютчев с удовлетворением убедился и в единодушии с канцлером в отношении Бисмарка и самой Пруссии.

* * *

Петербург, 9 октября

Недавно я получил очень восторженное письмо от кого-то, кто прочел в “Голосе”, будто я не присутствовал по болезни на каком-то славянском обеде, — а это было просто потому, что я в этот день обедал у знакомых, чтобы не подвергаться скуке слышать бесполезное и смешное пережевывание тех общих мест, которые тем более мне опротивели, что я сам этому содействовал. Людям так легко отвратить меня от моих собственных воззрений. И вот почему я ценю всех тех лиц, весьма немногочисленных, не производящих на меня этого впечатления, как, например, Самарин, который здесь в настоящее время и с которым я обедал у Ант. Блудовой. Я видел у нее ее брата Вадима, принужденного событиями вернуться в Россию. А по поводу этих событий, уже начинают находить антракт слишком длинным, и если представление должно продолжаться, то желали бы ускорить развязку. С другой стороны, ходят слухи о мире, и приписывают это дружественному вмешательству Российского императора, которому обе стороны расположены предложить роль судьи. Но я боюсь, к сожалению, что это слишком хорошо, чтобы быть верным, признавая, однако, что этот кроткий и доброжелательный человек, конечно, заслужил бы подобный триумф. Достоверно только то, что здесь сильно желали бы во что бы то ни стало предотвратить ужасную крайность — бомбардировку Парижа, — с которой так храбро примиряется Виктор Гюго, представляющий уже себе, как весело (так и сказано) Собор Богоматери принимает немецкие ядра.

Несмотря на обычные житейские события в Петербурге, все ждали конца, полного поражения Франции или кабального мира, в заключении которого главную роль отводилась вроде бы Александру II. Вот уж действительно, “не было ни гроша, а вдруг алтын”. Немцы обложили Париж кольцом и только и ждали команды о его бомбардировке, с которой, по слухам, примирился сам Гюго, если французы будут медлить с капитуляцией. И все-таки симпатий русских к французам было не отнять... Но на всякий случай многие дипломатические чиновники были отозваны из-за границы. Приехал и Вадим Дмитриевич Блудов...