Желаю себе в этом году:

— Уйти из штата.

— Докатить пьесу до рампы.

— Кончить повесть. Дописать. Написать.

Вот хотя бы это. Это минимум. Если побольше, то

— Сдать 2-ю книгу, получить договор. В “Малыше”. Всё это может сорваться, но всё себе прощу, если буду писать. И регулярно. И с результатом.

Всё на этот год.

Как раз сегодня получил договор из “Сибирских огней”.

Обычная приподнятость и ожидание чего-то сменилось спокойной мыслью — ждать нечего, надо работать. Звонил Жуков Анатолий. Много звонят, желают всего самого хорошего, и я так много желаю всем всего хорошего, и все вокруг так трогательно обновляются и ждут хорошего, что кажется, уже и не будет плохого.

Я как будто из будущего: всё настоящее пережил.

1974 год

1/I. Будем жить.

10/I. Хороша середина жизни. И маленьких понимаешь, и старых.

А дни мои плохи и однообразны.

Насколько интереснее жить, когда хоть чуть-чуть начнешь писать. Тогда смотришь вокруг и заинтересованно, и независимо.

11/I. Когда в Ялте Тендряков донимал меня разговорами о типическом в нетипическом, и наоборот, я, имея заднюю мысль разуверить его, что это не есть его открытие, выписал и подсунул ему слова Гоголя: “Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина” (о Пушкине). Тендряков прочел, посопел и довольно сказал мне: “Вот видишь, я же говорил тебе”.

То есть получилось, что Гоголь только и жил, чтобы подтвердить правоту Тендрякова.

5/II. Все это время одно на уме — уходить, уходить из издательства. Я стал хуже, гаже. Это вздор, что можно сохраниться, касаясь ничтожества, подлости. Они, гиблые, не виноваты.

Так постоянно думаю, что уже не описать человека бездумного. Из важного: дважды с Астафьевым. В Переделкино и в Москве.

Интересные люди неинтересны. Грустно, что ничья песня не утолит. Вздор, глупость.

Мерзок и ничтожен я в своей мягкотелости. Я должен решиться внешне. Внутреннее не настолько отмерло, что безразлично. А что оно мне?!

9/II. Писать вещи, в которых всё — информация.

12/II. Вечером уезжаю в Вологду. Дай Бог всего. Везу только повесть. Дай Бог.

7 апреля: Бог дал хороший март. 1,5 листа повести. Мало. Зато снега, лес, Астафьева видел, Белова, с Володей 3 недели в Харовске, там пляски, частушки.

— Какая проклятая профессия, — сказал Астафьев, — будешь умирать, еще и тогда подумаешь: вот ведь как надо было смерть-то описывать...

В издательстве то же блядство, что и было. Апрель посижу, май буду просить себе. Лето придется посидеть, а там отчет, и пошли они все — на три буквы.

Сегодня радость — “Сибирские огни”, № 3, моя повесть. Да, радость.

Шрифт, собаки, петитный, и резанули кое-чего, да что! Повесть.

То, чего нет в книге, есть в журнале, и наоборот. Хочется ее отдельной книжечкой, но пока она стала безразлична мне.

Как только сажусь за пьесу, ночью — сон об армии. И тяжелый!

20 апреля. Весь апрель — пьеса. В сны, как в автобус, набивались военные, проверяющие.

Собрание провел, субботник, Боже мой, кому-то это надо, а я-то при чем? Но допустим, что это и есть жизнь. Вчера отвез в ЦТСА экземпляр. Это пьеса, прошу с ней так и считаться.

Во вторник написал небольшой рассказ “Чудеса”. Еще не правил. Вчера напечатан рассказ “Песок в корабельных часах” в “Лит. России”. Рассказу четыре года, так уже не смогу розово, и сам не понимаю, плох или хорош рассказ, но наслушался мильон комплиментов. Рассказ, кстати, они брали крепкий — “Чужая мишень”, — и не кастрированный книжный вариант, а полный, но зарубили, рубили его всюду, так он пока во тьме.

Так что апрель хорош для меня — повесть (“Сиб. огни”), рассказ (“Лит. Росс.”) и должна быть книга. Да, моя. Это награда за полтора предыдущих года со времен публикации “Зёрен” в “Нашем современнике”. Сегодня зима вернулась, снег.

23/IV. Когда я тебя ждал, началась вдруг метель. Откуда это? Давно уже сухо и тепло.

Все будет хорошо.

27 апреля. Вчера, 26 апреля 1974 года, получил “сигнал” книги. Накануне, когда я уже знал, что он будет, что послан с поездом, вечером пил пиво с мужиками и думал, что вот книга уже существует, что едет, что даже крушение не уничтожит ее, что еще последнее — тираж и сдача книготоргу, и она пойдет искать родственные души. И думал: надо записать, что мужики эти не прочтут ее — пока плоха и их не возьмет за жабры, что надо писать легче, веселее, современнее (по теме).

Утром было совещание в РК, я сидел, знал, что поезд пришел, слушал о том, как готовится район к Первомаю: улицы подметены, оружие из школ сдано в военкомат, в продажу поступило 2 тонны икры и 5 тонн судака, тыща метров кримплена, что правофланговые назначены, группы скандирования утверждены, что район должен быть на желтой полосе в 10.37, а на красной в 10.42, что на прохождение перед трибунами 13 минут. Собрание кончилось, я пошел пешком. Почему, не знаю. Солнце хлестало, костры горели — жгли мусор, идти далеко, через Кунцево, Белорусскую жел. дорогу (а по ней утром привезли из Минска мою книгу), по старым дорожкам... Все это неважно никому, даже мне, и я бы не описывал, но сегодня, и вчера, и все дни не пишется: много работы и состояние нерабочее, поэтому хоть дневник.