А. К.: Вячеслав Михайлович, вернемся к юбилейным торжествам, которые будут проходить этим летом на родине Шукшина и, надеюсь, по всей России. Ведь это событие общенациональное. Возможно, пройдут чтения, конференции, выйдут в свет содержательные мемуары, исследования о творчестве писателя...

В. К.: К 75-летию со дня рождения Василия Макаровича будет подготов­лен уникальный альбом его фотографий, выйдут интересные воспоминания о Шукшине оператора “Калины красной” Анатолия Заболоцкого. На родине писателя, в Сростках, откроется часовня во имя Василия Великого (церкви там пока нет)... Всего, конечно, не перечислишь, ведь такая дата — большой праздник для русских людей.

Шукшин так говорил: народ сам выбирает себе героев. Он был подлинно народным писателем, великим русским человеком. И мы будем помнить его таким. Поэтому на памятнике ему будут такие слова: “Василию Макаровичу Шукшину. С любовью, русские люди”.

Андрей УБОГИЙ

РУССКИЙ ПУТЬ ЧЕХОВА

“Вот вы — русский!

Да, очень, очень русский...”

(Толстой — Чехову)

I

Сто лет, как с нами нет Чехова, — и сто лет, как с нами, во всей полноте, живет его образ. “Никогда вы всего не охватите. Все сложится, когда мы умрем — сложные части, над которыми надо работать. Тогда и личность автора обнаружится. А то все равно всю жизнь будете слышать — у него нет ярко определенной личности, нет стержня”, — говорил Чехов Бунину.

Но и сейчас, спустя век, личность Чехова трудно “складывается” в нашем сознании. Он всегда был в пути, жил в усилии становления собственной личности — а мы поддаемся соблазну остановить, упростить этот сложный процесс.

Заблуждений и предрассудков о Чехове много. Так, его представляют обычно этаким хлипким интеллигентом в пенсне. Но на самом-то деле он был человеком высокого роста и крепкого телосложения. Художники, верному глазу которых мы не можем не доверять, именно так вспоминали о Чехове: “Он был красавец... Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие” (К. А. Коровин). Или свидетельство Репина: “...он казался несокрушимым силачом по складу тела и души”.

Свой самый, пожалуй, известный портрет работы Браза — портрет, во многом благодаря которому у нас и сложилось представление о Чехове как об изящно-меланхолическом, утонченном почти до бессилия интеллигенте, — сам Чехов этот портрет решительно ненавидел. “Мне противен бразовский портрет”, “то ужасный портрет”, “что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего”, — писал он и потом добавлял: “Если я стал пессимистом и пишу мрачные рассказы, то виноват в этом портрет мой”.

Фотографии, кажется, должны быть объективнее — но и они оставляют нас в недоумении относительно облика Чехова. Он очень разный — причем даже не в разные годы (что тонко заметил и описал Иван Бунин); нет, облик Чехова неуловимо подвижен даже в пределах короткого срока. Он кажется то дворянином с лицом чуть надменным и твердым, то уставшим от бремени многих житейских забот разночинцем, — а то вдруг мы видим совершенно мужицкое, русское, очень простое лицо и вспоминаем, как он писал о себе: “Во мне течет мужицкая кровь”.

Неуловим и характер Чехова. Кто он? Весельчак и шутник, хлебосольный хозяин, любивший и шум суеты, и кипение жизни — ведь именно так вспоминал о нем К. Чуковский, — или анахорет, трудившийся от темна до темна, словно раб на галере? Чехов — король юмористов, чьи рассказы и ныне заставляют нас хохотать до упаду — или он беспощадно-трагический, мрачный писатель? Вспомним “Врагов”, “В овраге”, “Убийство” — вспомним, что первые сборники Чехова назывались “Хмурые люди” и “В сумерках”...

Чехов мягок, застенчив и мил, “словно барышня” (Л. Толстой) — и вместе с тем Чехов производил на людей, хорошо его знавших (на Шаляпина, Бунина, Репина), впечатление несгибаемой твердости духа. “Плакал ли когда-нибудь Антон Павлович?” — спросил Бунин чеховских мать и сестру. “Никогда в жизни!” — твердо ответили обе.

Одно из суждений о Чехове принадлежит Зинаиде Гиппиус. По ее мнению, Чехов был человеком “нормальным” — нормальным почти до заурядности. “Слово “нормальный” — точно для Чехова придумано. У него и наружность “нормальная”... Нормальный провинциальный доктор... Даже болезнь его была какая-то “нормальная”...”.

Конечно, в устах Гиппиус, одного из идеологов “ненормального” Сереб­ряного века, слово “нормальный” и должно было звучать почти как оскорб­ление. Но для нас-то как раз драгоценна вот эта нормальность: Чехов глубок и таинственен, неуловим именно в силу того, что он был нормальным, живым “человеком в его развитии” (как выразился Гоголь по поводу Пушкина).

Личность Чехова кажется неуловимой: пытаясь ее обрисовать, приходится прибегать к характеристикам противоположным, даже взаимоисключающим. Чехов мягок — и тверд, независим и горд — и застенчив, он весел и мрачен, терпим и беспощаден, общителен и одинок. Но при этом у всякого, кто каким-либо образом прикасается к личности Чехова, создается всегда впечатление самодостаточной внутренней силы и редкостной цельности чеховской непо­вторимой души.

Размышляя о Чехове, видишь еще и такое — может быть, уникальное во всей мировой литературе — соотношение личности и творчества. Для нас, для читателей, личности крупных художников являются как бы приложением к их же творчеству. Жизнь и личность Гомера, Сервантеса, Данте, Шекспира и Шолохова интересны нам, в сущности, лишь потому, что они, эти личности, породили “Илиаду”, “Дон Кихота”, “Божественную комедию” и “Тихий Дон”.