Шрифт:
Если Леонид Леонов, которого отпевали в храме Большое Вознесение 11 августа 1994 года, был последним живым представителем русской литературы, пришедшим к нам из XIX века и закрывшим собой ее заключительную страницу, то этот писатель был уже нашим современником. Все, чeго касалось его перо, было близко нам, хорошо понятно и созвучно нашему движению души в ее сердечных проявлениях. Это было то кровное и родное, о чем болело сердце писателя и всех нас, тех, кто глубоко, насколько Бог дал, любит свою отчизну и живет жизнью своего народа, разделяя с ним его радости, каковых не так уж много, и тяжкие, многолетние, затянувшиеся горести.
Еще мой товарищ добавил, что хоронить его будут в Алепино, на его родине, в селе, в котором он родился и вырос и где провел лучшие детские и юношеские годы своей жизни, о чем часто вспоминал в своих рассказах и повестях и куда часто любил наведываться. Там похоронены его родные и близкие, в том числе и мать, Степанида Ивановна, о смерти которой он писал, а рукопись его повести “Похороны Степаниды Ивановны” ходила по рукам в свое время и издана была всего лишь несколько лет назад, в 1989 году, в сборнике “Смех за левым плечом”.
Неизданные рукописи
Мы знали понаслышке, что есть у него неизданные рукописи, но читали их немногие из знакомых, и однажды я спросил у него: Владимир Алексеевич, нельзя ли почитать эти ваши повести, о которых я наслышан от моих друзей, которые имели счастье их прочесть и с восторгом отзывались о них, подробно рассказывая их содержание? Солоухин охотно мне их дал, наказав при этом, на всякий случай, чтобы никому читать не давал и прочитал только сам, то есть один. В это время, зимой 1988 года, я был руководителем группы российских художников-графиков в Доме творчества “Челюскинская”, и, как бы согласившись с писателем внешне, тем не менее хотел художникам-единомышленникам, собранным со всех концов нашей необъятной тогда еще России, сделать подарок — дать им почитать, поделиться радостью, зная, что всё это будет им интересно. Но самостоятельно я такого решения принять не мог, не посоветовавшись с кем-нибудь из друзей Владимира Алексеевича, к примеру с семьей Чавчавадзе, близкими писателю людьми. Его жена Лена, которой я поведал свои сомнения и пожелания, сразу же решительно сказала: конечно, давай читать, и всё тут, не стесняясь, что он всё прячет эти вещи в стол и боится. Написано-то для всех нас, особенно для тех, кто по-настоящему любит и ценит его творчество и его слово.
С радостью пустил я рукопись машинописного текста по рукам благодарных художников, которые мгновенно проглотили их.
Когда возвращал ему обратно, Владимир Алексеевич спросил: ну как, прочитал? — Да, огромное спасибо. — Никому не давал читать? — Да нет, — сказал я, — и сам прочитал, и группа вся прочитала, все в восторге.
Солоухин в ответ даже крякнул, но без гнева, а, как мне показалось, с удовольствием, и ничего больше по этому поводу не сказал. Мне стало понятно, что он был даже рад тому, что я не сдержал своего обещания. Ему самому хотелось, чтобы его рукописи читали, но сила инерции и внутренние тормоза сдерживали его. А какому писателю хочется, чтобы его слово залеживалось в пыльных ящиках письменного стола, как в темнице, и не звучало? В Слове заложен целый мир, и мир раскрывается Словом. Оно должно звучать и отзываться в наших сердцах, воздействовать на нашу душу…
Панихида
Отпевали писателя в храме Христа Спасителя, отпевали торжественно, по-царски. Он долгое время был председателем общественного комитета по восстановлению храма.
На панихиде присутствовал Св. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, который, отдавая дань писателю, сказал, что Владимир Алексеевич был первым, кто обратил внимание общественности к своим историческим корням. Меня поразило, что он не сказал, допустим, “одним из первых”, а именно “первым”, помянув добрым словом и “Письма из Русского музея”, и “Черные доски”, и другие его произведения.
Среди присутствующих на панихиде был А. И. Солженицын, он стоял в полуметре от меня, так вот, после слов Патриарха о том, кто был первым в этом направлении (думаю, что первым Александр Исаевич считает прежде всего себя, дай Бог если не так, если ошибаюсь), Солженицын ушел, не дождавшись конца панихиды. Меня это сильно смутило — уходить, когда в присутствии Патриарха продолжали еще отпевать писателя, с которым он, Александр Исаевич, был хорошо знаком...
Владимир Алексеевич, когда был в Америке, тайком от своей группы приезжал в Вермонт навестить изгнанника. В то время, когда другие из группы бегали по магазинам, делая покупки, два писателя, уединившись, беседовали между собой и отмечали праздник Благовещенья, отведав испеченных к этому дню жаворонков. Владимир Алексеевич любил об этом вспоминать и часто потом рассказывал.
Так вот, Александр Исаевич, не дождавшись конца панихиды, ушел. “Он видит только небо и себя”, — сказал о нем после его ухода известный писатель, один из ближайших друзей покойного, его сокурсник.
Венок сонетов
В связи с пятидесятилетием писателя в 1974 году мне как художнику предложили сделать его книгу “Венок сонетов”, которая впоследствии вышла несколькими тиражами и которую Владимир Алексеевич очень любил. Часто тогда, выступая перед своими почитателями и слушателями то в Доме литераторов, то на телевидении, в руках он держал именно её, эту книжечку с моими гравюрами.
В венке 15 сонетов. Каждая последняя строка сонета является началом следующего сонета — его первой строкой, и так далее. Последний, 15-й сонет, состоит из этих 15 строчек. Сложно выстроенная форма венка сонетов плюс содержание да образный строй языка произведения, где за каждой строчкой раскрывается мир, — все это создать очень непросто.
Как сказал Владимир Алексеевич, надо сначала сделать как бы абрис молнии, а потом вписать ее туда. Так вот, в “Венке сонетов” есть такие строки: