После этого мы больше уже не отпускали голландца с бушприта, и наш дряхлый «Верблюд» шел быстрее, чем доводилось ему ходить даже при самом благоприятном ветре. Держали мы прямо на зюйд.

Провианта нам давно уже не хватало, особенно мяса. Ни быком, ни голландцем пожертвовать было нельзя, а корабельный плотник, коего принято брать в плавание на черный день для утоления голода, был худ, как щепка. Рыба не клевала. Почти весь бегучий такелаж догнали и сварили из него лапшу все кожаное, не исключая и наших сапог, пошло на омлеты из пакли и смолы состряпали съедобный салат. Паруса покинули сей мир под видом слоеных пирогов. В потенциальном меню осталось всего два блюда: мы могли либо съесть друг друга, как полагается по морскому этикету, либо взяться за романы капитана Эберсаута. Выбор, леденящий кровь, — но все лучше, чем никакого выбора. Не думаю, что голодающим морякам судьба часто дарит целый трюм превосходных книг, написанных в самом сладостном стиле и дающих читателю пищу для ума и сердца, а критику — насущный хлеб с маслом.

Итак, мы набросились на литературу. Тех романов, которыми капитан пренебрег, хватило на полгода, ибо по большей части они были трудноудобоваримы. Когда же их запас истощился — естественно, какую-то часть пришлось уделить голландцу и быку — мы встали за спиной капитана, выхватывая книгу за книгой из его рук, едва он их дочитывал. Иногда, когда мы вконец изнемогали от голода, он перескакивал через целую страницу рассуждений о морали или кусок описания природы и непременно, едва начинал предугадывать развязку — обычно на середине второго тома — без сожаления вручал нам роман.

Этот рацион не причинял нам вреда, но оказывал прелюбопытное действие. В физическом отношении он поддерживал в нас силы в умственном — просвещал а в нравственном — лишь самую чуточку портил по сравнению с тем, каковы мы были прежде. Мы изъяснялись так, как живые люди не говорят. Острили изощренно, но беззубо. Как в поединке на шпагах, разыгрываемом на театральной сцене, парируется всякий выпад, так и в наших разговорах всякая реплика уже содержала в себе ответ, а тот, в свою очередь, подсказывал следующую фразу. Но стоило умолкнуть на полуслове, как нить терялась: жемчужины мудрости оказывались пустотелыми обманками из воска.

Но где бы не собирались заговорщики, их тайные планы подслушивал какой-нибудь честный малый, совершенно случайно оказавшийся у люка. Заговоров было намного больше, чем люков, поэтому те, кто подслушивал, иногда сталкивались лбами и, забыв про врагов, начинали мутузить друг дружку. Иногда возникала путаница, и, самое малое, двое боролись за право нечаянно узнать об одной и той же мерзкой затее. Помнится, однажды плотник, кок, второй ассистент младшего хирурга и матрос первой статьи схватились на гандшпугах, выясняя, кто из них более достоин коварно предать мое доверие. Однажды во вторую вахту трое убийц в масках одновременно склонились над спящим юнгой, который за день до того, приговаривая через слово: «О золото мое, золото!», признался, что восемьдесят — да, восемьдесят! — лет успешно пиратствовал в двух океанах, одновременно заседая в парламенте и исправно посещая службы в своей приходской церкви в Топи-на-Боллоте. Я видел, как старший по фок-марсу (фор-марс?), окруженный претендентами на его руку, рассеянно гладил рундук и пел серенаду своей даме сердца, которая тут же, стоя перед зеркалом, брилась.

Наши речи примерно в равной пропорции состояли из аллюзий на сочинения древних, изречений философов с конюшни, восклицаний посудомоек, а также малоизвестных геральдических терминов и жаргона лучших лондонских клубов. Мы небрежно хвалились своими безупречными родословными и белизной своих рук в местах, где покрывавший их слой грязи и смолы трескался под собственной тяжестью. Больше всего — если не считать любви, флоры, убийств, поджогов, адюльтеров и церковных обрядов — мы говорили об искусстве. Деревянное украшение на носу «Верблюда», изображающее гвинейского негра, который почуял дурной запах, а также одноцветная роспись на корме — там была намалевана пара увечных дельфинов — приобрели новую значимость. У негра почти стесался нос оттого, что голландец пинал его ногами, а роспись еле различалась под пятнами помоев, выплескиваемых коком но к обоим шедеврам ежедневно совершалось паломничество, и в каждом то и дело открывались новые глубины замысла и тонкие нюансы техники. Короче говоря, мы буквально переродились и будь запасы современной прозы сообразны ее востребованности в нашем кругу, боюсь, что «Верблюд» не выдержал бы накала нравственных и эстетических сил, которые высвобождались при расщеплении авторских мыслей в моряцких желудках.

Приобщив нас к литературе, сам капитан с ней наконец покончил и в первый раз с начала плавания вышел на палубу, чтобы, наконец, сделать обсервации по солнцу. Поскольку все это время мы не отклонялись от курса, он обнаружил, что мы достигли 83 градуса южной широты. Зной царил нестерпимый воздух был точно жар раскаленной печи внутри самой печи. От моря валил пар, словно от кипящего котла, и наши тела аппетитно разваривались — природа уже приступила к приготовлению нашего последнего ужина. На ярком солнце судно до того покоробилось, что нос и корма, загнувшись, высоко вздымались над водой палуба круто наклонилась, и бык терпел большие сложности, но положение голландца также стало весьма неустойчивым, ибо бушприт теперь торчал почти отвесно. На грот-мачте висел термометр капитан полез снимать его показания, а мы с любопытством столпились вокруг.

— Плюс восемьдесят восемь по Цельсию! — пробурчал Эберсаут с явным удивлением. — Быть такого не может!

Резко обернувшись, он испытующе поглядел на нас и повелительно вопросил:

— Кто тут командовал, пока я портил глаза над книгами?

— Видите ли, сэр капитан, — отвечал я со всей учтивостью, — на четвертый день плавания я имел несчастье быть втянутым в диспут о партии в карты с вашими первым и вторым помощниками. В отсутствие этих превосходных моряков, сэр, я счел своим долгом принять командование кораблем.

— Прирезал их, значит?

— Сэр, они покончили самоубийством, оспорив ценность четырех королей и туза.

— Ну-ка, ну-ка, чурбан ты неотесанный! Как будешь оправдываться за эту необычайную погоду?

— Сэр, моей вины тут нет. Мы на Юге — на Крайнем Юге, а нынче середина июля. Не спорю, погода неприятная, но широте и времени года она вполне соответствует.

— Широте и времени года! — взревел он, побагровев от бешенства. — Широте и времени года! Ах ты чурбан! Ах ты плоскодонка недоделанная, джонка ты китайская, шаланда дырявая! Как можно таких вещей не знать! Или тебе твой сопливый младший братец никогда не объяснял, что южные широты холоднее северных, и что в июле в них самый разгар зимы? Вон с палубы, кухаркино отродье, вон, а не то все кости переломаю!