Она потянулась за другой тетрадью.

— Леле пошла в школу, — прочитала она. — После ужина сказала мне на ухо, что хочет, как я, работать мировым судьей.

Мне захотелось спросить ее, не встретилось ли ей что-нибудь подобное — или хоть что-нибудь вообще — обо мне. Может быть, я, читая, пропустил? Но я знал, что обо мне там нет. И она знала.

— Ты могла бы им стать, — сказал я. — Мы бы делали эту работу вдвоем.

— Тридцать лет назад, — возразила она, — отец не мог водить с собой дочку в такие места. Он не мог регистрировать при ней городские несчастья. Мне и папа это говорил, и мама.

— Но они подарили тебе весь свой мир, — попытался я ее подбодрить. — Весь свой мир, которым был этот город. Они назвали тебя в его честь. Они очень радовались в день твоей свадьбы. Они любили Гаспара. Тяжело переживали твою бездетность. И были бы счастливы сейчас.

Она перелистала тетрадь до конца, закрыла ее. Я подумал, что она сейчас откинет сетку и выберется наружу, но она не стала.

— Кстати, о Гаспаре… — проговорил я.

— Хочешь знать, когда я к нему вернусь?

Похоже было на разговоры с теми, кто приходил ко мне составить жалобу. Мне нужно было знать точное место, дату, время.

— Зачем? — спросила она.

— Потому что я думаю о продаже дома.

— Нет, — сказала она. — Только не это.

— Становится ясно, что жить так близко от реки — полный идиотизм. Мне все больше кажется, что этот дом — смертельная западня.

Мне хотелось забраться к ней под сетку и сказать, что все будет хорошо, что мы оба имеем полное право выбирать жизненные пути, удаляться от прошлого. Но она сложила тетради в стопку и, оставив их, передвинулась на край кровати. Подняла москитную сетку так быстро, что на мгновение наши лица едва не соприкоснулись. Это было для меня настолько неожиданно, что я чуточку отодвинулся назад вместе с креслом.

— Хочешь, объясню, почему я уехала от Гаспара? — сказала она. — Из-за ребенка.

— А что такое с ребенком?

— Он болен, — ответила она.

— Болен?

— Это твой способ запоминать, что тебе говорят? — спросила она. — Просто повторяешь слова за собеседником?

— Чем именно он болен?

В этот момент вошла Марта и сообщила, что обед готов.

— Леле, ты ведь с утра ничего не ела, — погрозила она пальцем. — Надо есть, а то ребенок будет слабенький.

— Мы скоро спустимся, золотая моя, — заверила ее Леле.

— Хорошо, — сказала Марта, — но не ждите, пока еда остынет. Вы ведь знаете, как я ненавижу, когда все холодное.

— Задумайся: сколько лет она уже это нам повторяет? — промолвила Леле, когда Марта вышла.

— Наверно, всю нашу жизнь.

— Ты понимаешь, насколько это поразительно?

— Расскажи про ребенка, — не унимался я.

— Я не хотела этого делать, — сказала она, — но Гаспар настоял из-за моего возраста, и мы поехали в больницу Святого Креста. Там я прошла обследование.

Я вряд ли досконально понял все, что она мне сказала. Было обследование с картинками, ультразвук. У девочки в утробе Леле обнаружили большую кисту, которая шла от задней стороны шеи вдоль всего позвоночника. Если даже ребенок родится живой, то скоро умрет.

 — Но из-за чего? — спросил я. — В чем причина?

— Никто не знает, — ответила она. — Не повезло, и все.

Врач и Гаспар считали, что ей надо, пока еще не поздно, сделать аборт. Но она хотела выносить плод до конца, пройти весь путь.

— Это твоя замена обезглавленному, — вдруг сказал я.

— Что?

— Я помогу тебе всем, чем можно.

— Тут ничем нельзя помочь, — возразила она. — В этом все дело.

— А о самих родах что ты думаешь?

— Я рассчитываю на Марту, — сказала она. — Примет ее, как приняла нас с тобой.

В тот вечер после ужина в помещении было слишком жарко, и мы опять сидели на веранде, слушая звуки, которые не долетали до нас в другие вечера: причитания цикад, кукареканье перепутавших время петухов, приглушенный смех соседей, срезающих путь через наши владения. В отличие от летних дней нашего детства, когда, несмотря на палящее солнце, мы бегали повсюду полураздетые, мы не слышали сейчас ни шелеста деревьев, ни копошения устраивающихся на ночь птиц. Не слышали и кваканья лягушек, впрыгивающих в реку и выпрыгивающих обратно. Лягушек вообще не было слышно.

Ребенок моей сестры тоже воспринимался уже как нечто отсутствующее, как нечто, о чем нам следует печалиться, и только. Сидя, Леле время от времени поворачивала влево-вправо верхнюю часть туловища, потом на секунду привставала. Похоже было, что ребенок впервые зашевелился в ее утробе. Она глядела вниз, на плавный изгиб своего тела, но к животу не прикасалась. И мне не предлагала ни прикоснуться, ни приложить ухо. А я не осмеливался попросить.

На другой день ранним утром опять приехал Гаспар. Утро было невообразимо прекрасное. Никаких облаков, никакого знойного марева — просто яркий, почти ослепительный свет. В такие утра пропадал весь мой страх по поводу жизни у реки, и хотелось жить в Леогане до конца дней, разводя ветивер и миндаль.