И вот, два года спустя, все лето, проведенное дома, она проплакала. Слезы - единственное, что она получила от этого лета. Слезы, выплаканные в одиночестве - в маленькой темной спаленке, ее бывшей комнатке, и на берегу океана, и у бабушки на кухне, когда она отмывала в раковине следы от вареных моллюсков.

Слезы, наспех проглоченные, спрятанные, высохшие.

Невидимые слезы. Сухие, испарившиеся, превратившиеся в кристаллики соли. Они кололи ей глаза и застревали в горле болезненным комком. Казалось, она могла бы плеваться сухой солью. И еще это было лето молчания. Каждый вечер Дейв звонил из Кэмбриджа, чтобы рассказать ей, какие квартиры он видел, какую квартиру нашел, как продвигается работа над его книгой о Роберте Лоуэлле .

Это Дейв тогда настоял, чтобы она провела лето на Западе. Он подарил ей Орэ-гэн. Сказал, что ей нужно отдохнуть, взбодриться, а лето в Кэмбридже всегда ужасное, жаркое, удушливое. "Ты пишешь?" - спрашивал он, и она говорила "да", потому что ему очень хотелось подарить ей и ее же собственное творчество. Каждый вечер он звонил и разговаривал с ней, и она, повесив трубку, каждый раз плакала.

Ее мать обычно сидела в маленьком садике за домом.

Между огромными рододендронами под окном спальни и ветхой оградой, державшейся только за счет старой вьющейся розы, была неширокая полоска заросшей травой земли, и Лили поставила там два шезлонга.

По вечерам воздух был пропитан ароматом роз. С северо-востока, с континента, дул теплый ветер. В центральных районах, по слухам, жара стояла просто обжигающая. Даже здесь, на побережье, в доме было душновато. "Выходи, посиди со мной", - говорила ей мать, и она, перестав наконец плакать у себя в маленькой темной комнатке, умывалась, старательно смывала с лица соль и выходила наружу. Ее мать, Лили, была удивительно похожа на тот цветок, в честь которого ее назвали - призрачно белая в сумерках между огромным розовым кустом и темными рододендронами. Никаких огненных мух здесь не было, но ее мать сказала, показывая на мощные ветви:

– Там раньше часто сидели ангелы. Ты их помнишь, Вирджиния?

Она покачала головой.

– На траве, на ветвях деревьев. И ты с ними разговаривала. А я никогда не могла!

Жаркий ветер с континента уносил прочь звуки моря, хотя был довольно сильный прибой и волны бились совсем рядом, на том конце Хэмлок-стрит. Но сегодня они едва слышали их грозный рокот.

– Однажды ты у них спросила: "А что делает Диния?"

И мать рассмеялась. А у Вирджинии снова потекли слезы, но светлые и совсем не соленые; они лились щедро, потоком, и она их пила.

– Мама, - сказала она, - я все еще не знаю, что делаю!

– О, ну да...
– сказала Лили.
– А почему бы тебе не остаться здесь, в Орегоне? Я уверена, что Дейв мог бы найти работу в одном из здешних колледжей.

– Мама, он же теперь преподает в Гарварде! Он уже адъюнкт-профессор, мама!

– Ах, да... Давно ты меня не называла "мамой", верно?

– Да. Но мне все время хотелось это сделать. Это ничего?

– Конечно, что ты! Просто мне всегда раньше казалось, что слово "мама" для меня не подходит.

– А что же, по-твоему, тебе подходило?

– Да так, ничего... Я, наверное, никогда по-настоящему и матерью-то не была, ты же сама знаешь. Именно поэтому все-таки чудесно, что ты у меня родилась!

Что у меня родилась дочка. Но я всегда чувствовала себя немного неловко, когда ты называла меня мамой, потому что это.., было не совсем правильно.

– Да нет, это было правильно. Послушай, мама: я потеряла ребенка. У меня в начале июня был выкидыш.

Я не хотела говорить тебе. Не хотела, чтобы ты огорчалась. Но теперь я хочу, чтобы ты это знала.

– Ах ты, моя милая!
– и долгий, долгий вздох в темноте.
– Ах ты, моя милая, бедная девочка! Как жаль!

И они никогда не возвращаются обратно. Уйдут - и уж навсегда.

– Они просто не могут перебраться через Скалистые горы, мама.

Лето в Вермонте. Воздух, как теплое влажное шерстяное одеяло, плотно обмотанное вокруг тела, закрывающее рот и нос, мягкое, удушающе мягкое и мокрое внутри, словно от пота. Словно шерстяное одеяло, пропотевшее насквозь. Зато никаких слез - ни мокрых, ни сухих, ни соленых, ни сладких.