Лили была права, что решила умереть в своем родном доме; и Вирджиния была права, позволив ей это. А я не хотела, чтобы она умирала здесь. Я не хотела, чтобы моя дочь умирала здесь. Как не хотела, чтобы она здесь жила. Но ведь и она не хотела переезжать сюда. Она родилась в большом городе, но вся ее жизнь прошла в Клэтсэнде, в домишке на Хэмлок-стрит. Она никогда не уезжала оттуда дольше, чем на неделю, если не считать той единственной поездки на Всемирную ярмарку, которая была перед войной. А вот ее дочь будет жить здесь, в этом доме, в моем доме. Вирджиния, зачатая в той постели, где сейчас умирает ее мать. В той самой маленькой комнатке. С зарослями рододендрона под окном. Вирджиния ответила мне прямо, она всегда отвечает прямо: "Да, - сказала она, - если ты оставишь мне дом на Бретон-хэд, я буду там жить". И прибавила:

"Я очень люблю Лос-Анджелес, но сейчас у меня слишком много дел, так что я лучше буду жить здесь".
– "А как же твоя работа в университете?" - спросила я, и она сказала: "Преподавать я могу и здесь. И не хуже, чем там!
– и рассмеялась.
– И если ты оставишь мне свой дом, то я буду там жить и Джей тоже вырастет в твоем доме".

Мне так приятно знать это! Мне так приятно видеть Вирджинию, я всегда радуюсь ей. Она так похожа на Лафа - она так же высоко вскидывает голову, а смотрит чуть искоса, и глаза у нее при этом так и сверкают.

Я считала, что она была не права, позволив Лили поступить так, как она хотела, и остаться дома; я считала, что она была не права, родив ребенка без отца; не права, что переехала сюда из Лос-Анджелеса. Но теперь я догадываюсь, в чем дело: мы просто привыкли, что если женщина чувствует себя абсолютно свободной, то она всегда не права.

А ведь и я скучаю по своей свободе. Пробежаться бы босиком по берегу до Рек-Пойнт в полном одиночестве!

Когда вчера зашел Эдвард, я думала, пока мы с ним беседовали, что получаю удовольствие, очень близкое к тому, какое получала когда-то, пробежавшись босиком по пляжу. Да, самое лучшее теперь - это беседы с Вирджинией и с Эдвардом. Когда я с ними беседую, я словно по-прежнему в движении, словно мысли мои и душа - это берег моря, длинная безлюдная песчаная полоса, набегающие волны и небо над головой. С Вирджинией мы беседуем о людях - о студентах и преподавателях ее колледжа, о писателях, с которыми она встречается, когда путешествует, когда ездит, чтобы получить очередную награду, или просто на творческих вечерах; мы говорим о здешних жителях и о тех людях, которых я знала когда-то. Она любит слушать о том, каким был наш городок в годы моего детства, и о том периоде, который мы с Лили прожили в Сан-Франциско. Для нее это что-то вроде волшебной сказки. Эдвард не намного старше Вирджинии годами, но душа у него старая. Возможно, потому что он воевал. Впрочем, даже в раннем детстве он отличался серьезностью и задумчивостью.

Вирджиния вечно летает, летает, как цапля, и я зачастую просто не успеваю за нею. А Эдвард медленно тащится вперед, стараясь прежде внимательно разглядеть свой путь, обдумать каждый свой шаг и сделать правильный выбор. Она свободна; он еще только ищет свою свободу. Но он ее ищет, и это в нем меня восхищает. И, кроме того, мужчина, с которым женщина может поговорить искренне, по душам - большая редкость. По-моему, Эдвард забрал себе всю честность и порядочность, отведенные небесами семейству Хэмблтон.

И каждый раз я останавливаю течение своих мыслей и вспоминаю - вслух или про себя: а ведь Эдвард - родной дядя Вирджинии! Интересно, он сам-то хоть иногда думает об этом? Эту тему мы с ним никогда не затрагивали.

Но я никогда больше не разговаривала с Уиллом Хэмблтоном после того дня. Того дня, когда Лили мне все рассказала.

Больше двадцати лет прошло. Больше десяти тысяч раз проходила я мимо него на Мейн-стрит, словно мимо бродячей собаки, словно мимо пустого места.

Он довольно быстро научился посылать кого-нибудь другого на почту вместо себя. Ваниту, или Эдварда, или кого-нибудь из работников магазина - за письмами, или купить марки, или отослать посылку. Я его и не ждала. Если он приходил сам, я уходила в подсобку и ждала там, пока он не уйдет. Стояла, и лицо у меня горело. Но потом мне стало все равно. Я всегда могу найти себе занятие и спокойно подождать, пока он не уйдет. Порой другие посетители приходили на почту, когда он был там, и я просила их или подождать, или зайти попозже.

Я знаю, что здешние жители думают о "сумасшедшей Джейн Херн с почты", которая в течение двадцати с лишним лет точит зуб на Уилла Хэмблтона и делает вид, что этого человека не существует, тогда как он владеет половиной всех городских зданий. Вряд ли я вела себя правильно. Но и сказать, что я была не права, я тоже не могу. Я просто делала то, что было в моих силах.

Уилл Хэмблтон воспитал своего старшего сына так, чтобы тот творил зло; он еще и вознаграждал его за каждый гнусный поступок. Самого парня я бы, наверное, еще простила, если бы в этом был хоть какой-то смысл.