— Дешево, удобно, элегантно, не так ли? — произнес знакомый голосок.

Это была одноклассница Даце Эргле.

— Как хорошо, что я тебя встретила, — щебетала она. — Разрываюсь на части. До обеда работаю здесь, у мамы в цехе, а после обеда помогаю бабушке. Ты же знаешь, как нас много. Пока всё купишь, приготовишь — столько возни! Ты встречаешься с кем-нибудь из класса?

— Только с Даумантом, — покраснев, ответила Байба. — Мы с ним занимаемся латышским. Сама знаешь, какой он лентяй. О школе Розенталя нечего и думать. Там в девятом классе осталось два места, и на них есть желающие. И в прикладном училище каждый год страшный конкурс. Послушай, сшить такой сарафан очень трудно? — вдруг переменила она тему разговора.

— Чтоб заказать, дикая очередь. Ты хочешь себе, да? Доставай ткань, смастерим, — предложила Даце.

— Я умею строчить только по прямой.

— Ничего, я научу.

Могла ли знать Байба, что эта случайная встреча определит её будущую жизнь?

Мать Даце внимательно следила за работой девушек, но не вмешивалась. Пусть сами справляются. Даце сначала сделала выкройку из бумаги, по ней раскроила ткань, сметала, и Байба примерила.

— Ну как, всё в порядке? — обратилась Даце к матери.

— Каждый человек самобытен, — подкалывая тут и там, говорила мать. — И в одежде, особенно у женщин, должно быть что-то своё, особенное: какая-то деталь, платочек, украшение. Ты, Байба, вышей на кармашке монограмму, и твоё платье не спутаешь ни с каким другим.

— Боковые швы прострочи сама, — приказала Даце.

— А если не получится?

— Распорешь и прострочишь снова.

Волнуясь, Байба села за швейную машину.

— Для первого раза отлично, — похвалила Даце. — У тебя есть хватка.

Байба радостно улыбнулась.

— Мне очень нравится шить, — призналась Даце. — Я поступаю в ПТУ швейников, а потом буду работать вместе с мамой.

— Да ты что?! В профтех идут те, кого в школе не держат, кто учится плохо, ну, всякие непутёвые.

— Кто тебе внушил такую чушь? Да у швейников конкурс больше, чем в медицинском училище.

Какое-то время обе молча усердно работали.

— А если ты вдруг почувствуешь, что шитьё не твое призвание?

— Дурочка, после ПТУ можно поступить в любой институт.

Целый месяц Байба мучилась сомнениями, думала, что делать: продолжать учёбу в школе или идти в ПТУ. Не было покоя ни днём, ни ночью. Не хотелось ни есть, ни спать. Всё валилось из рук.

— Что с тобой? — встревожилась мать. — Уж не заболела ли?

— Смотри, жена, как бы нам не стать преждевременно дедом и бабкой, — ухмыльнулся отчим, подозрительно взглянув на Байбу. Байба выскочила из комнаты.

Рейнис Кадикис с трудом привыкал к новой жизни. Она началась с бесчисленных запретов врачей: не курить, не волноваться, ничем не утруждать себя…

Пенсионер. Списали, как старую ненужную мебель. На книжной полке рядом с диваном тридцать две папки, своя на каждого воспитанника, начиная с пятого класса. Последний выпуск. Больше не будет. Школьный звонок никогда больше не позовёт его на урок. Остался лишь один звонок — к вечному покою.

Учитель в одиночестве терзал себя мрачными мыслями. Его воспитанники, счастливые от того, что избавились, наконец, от учёбы, разлетелись, кто куда.

Иногда на минуту забегала к нему учительница английского языка Марджория Шип. Пощебетав и оставив после себя аромат дорогих французских духов, исчезала, простучав своими «шпильками».

— Англичанка была, — каждый раз, потянув в себя воздух, безошибочно констатировала медсестра Милда. — Говорят, поедет в Англию, диссертацию пишет.

Вскоре после возвращения учителя из больницы его навестили Даумант с отцом.

— Принесли тебе работу. — Мартыньш Петерсон положил на стол толстый, знакомый учителю пакет. — Времени у тебя теперь предостаточно. Только не переусердствуй.

— А стоит ли?

— Стоит. Ради наших павших товарищей и тех, кто остался жить.

— Многое уже запамятовалось, — сомневался учитель.

— Соберемся и всё вспомним.

Погрузившись в работу, Рейнис Карлович не сразу услышал тихий стук в дверь.

— Ты, Байба? Вот и прекрасно! — обрадовался он. — Присаживайся, вон стул. Хочешь чаю?

— Спасибо. Не хочется.

Вазочка с конфетами в руке учителя чуть дрожала, но глаза смотрели молодо, веселее, чем до операции.