— Что же теперь? — спросила Соня.

— Готова? Давай руку…

Он взял её за руку и повёл вокруг стола, надув щёки и сделав важное лицо…

— Го-споди помилуй! Господи… — пел он, закатывая глаза и раскачивая левой рукой так, как будто бы кадил.

Соня шла за ним, потупив в землю глазки, жеманно склонив головку к его плечу и поддерживая свободной рукой шлейф.

— Спаси, господи, рабу твою Софью! — пел Петя и споткнулся о шлейф невесты. — Ну вот, напутала ты тут себе… Я так упаду… Подбери ещё немножко…

— А у нас нет колец… — вдруг остановилась Соня… — Потому что нужны кольца.

Петя вопросительно посмотрел на неё, поправляя на голове абажур…

— Да, — кивнула она ему головкой, — нужны!

— Ну, ничего… Уж мы кончили… обвенчались. Теперь идём домой.

Они пошли в угол комнаты, изображавший собою их дом. Пришли туда и сели на двух пуфах рядом друг с другом и держась за руки.

— Давай же разговаривать, — предложил Петя…

— А о чём? — спросила сестра.

— О чём-нибудь… Нельзя же, обвенчавшись, сидеть и молчать.

— Мне не хочется говорить… — задумчиво сказала Соня.

— Ну, уж вот ты и капризничаешь… Совсем нельзя играть с тобой…

Соня осторожно высвободила свою руку из руки брата и стала откалывать булавки своего венчального наряда.

Петя, завёрнутый в складки пёстрой скатерти, с абажуром на голове, с скучным лицом смотрел на неё, хмуря брови.

— Ты раздеваешься?

— Да… А что же уж? — спросила Соня.

— Я не хочу, чтоб ты раздевалась…

— Какой! — сделала гримаску Соня.

— Я могу не хотеть этого! Потому что теперь я твой муж, как папа мамин. Я…

— Я не играю ведь!

— А я не хочу, чтоб ты не играла… Ты моя жена и должна меня слушаться… Не раздевайся…

— Не кричи… Дурак!

— Ты не смеешь ругаться, — дура! — злобно вскричал Петя.

Но она вскочила на ноги, сбросила с плеч скатерть и абажур с головы и, топнув ножкой, раздражительно, обиженно, побелевшими и трясущимися губками бросала ему:

— Я скажу маме… Ты ругаешься… Дурак, чудак, дурак, болван.

— Ах ты… таракашка! — вскрикнул Петя и толкнул новобрачную в грудь.

Она не выносила, когда её называли таракашкой. От толчка она покачнулась, опустилась на пуф и так неловко, что свалилась с него на пол к ножкам трельяжа… Её розовая от гнева мордочка смотрела на Петю из-за большого листа филодендрона, а Петя, топая ногами по полу, склонился над ним и озлобленно кричал:

— Таракашка, таракашка! Скверная букашка!

Она, не вставая с пола, повернулась на бок, закрыла лицо ручками и горько заплакала.

— Плачь, плачь! Мне тебя не жалко… А мама воротится, она ещё задаст тебе. Потому что я скажу, что это ты развозила всё по комнате… Да, скажу, и тебя поставят в угол и оставят без пирожного, и не возьмут в цирк.

Бедной девочке показалось, что для первого дня брака всего этого чрезмерно много. Она взвизгнула и застукала ножками по полу.

— Уйди, Петька!

Он отошёл к окну, довольный своей местью. Там, сняв с головы абажур и скатерть с плеч, он снова стал смотреть на улицу.

Дождь всё ещё шёл. И было скучно…

За стеклом хлюпала вода, а в комнате дрожали рыдания сестры. Пете стало горько…

— Ну, не плачь… — не оборачиваясь, сказал он.

Она заплакала сильнее.

— Я тебе подарю пять сводных картинок, — хочешь? — спросил Петя, помолчав.

Она завизжала.

— Ну, Соня! — подошёл он к ней… — Не плачь!

— Буду…

— Ну пожалуйста! — Он сел на пол рядом с ней и положил ей на плечо руку. Она сбросила её, открыв на минутку своё красное от слёз лицо.

— Сонечка! Ну, хочешь ещё — буду читать тебе вечером сегодня?.. И выпачкаю няню чернилами?

И то и другое ей всегда очень нравилось; особенно хорошо было, когда Петя под предлогом, что няня запачкала чем-то себе лицо, прикасался пальцем, заранее выпачканным чернилами, к её щеке или к кончику носа и на физиономии няни оставалось маленькое чёрное пятнышко. Представив себе это, Соня стала утихать.

— Погоди! — вдруг весь вспыхнул Петя. — Соня! Какая ты глупая! Разве я серьёзно толкнул тебя? И ругал — разве серьёзно?