В ту ночь шинок был закрыт. Поэтому я отправилась на вокзал. Там я не встретила ни одного знакомого мне лица. Несколько пьяниц расположились в одном из углов, оттуда доносились всплески веселья. Мне вдруг захотелось к ним присоединиться и опрокинуть стаканчик.

— Давай сюда, у нас тепло, — позвал меня один из выпивох.

Я сознавала, что зов его — это не голос с небес, это вполне земной призыв, грубый, недобрый, и все же приятно было мне слышать родной язык, язык русинов, язык моей матери. Я застыла на месте, неподвижная.

— Иди к нам, выпей стаканчик. Где ты работаешь, милашка?

— У евреев, — сказала я и тут же пожалела, что раскрыла им свою тайну.

— У-у, проклятые! Хорошо, что ты ушла от них. Свобода нужна нам, как воздух.

От этого резкого и внезапного соприкосновения с языком, который слышала я от матери, какое-то приятное ощущение охватило все мое тело.

Пьяницы стонали, орали, веселились от души. Звуки грубого их веселья, словно по волшебству, вернули меня в родную деревню, к ее безмятежным лугам и водам, к одиноким деревьям на широкой равнине, щедро разбрасывающим свою тень.

Только теперь я ощутила, насколько отдалилась от благодатной земли, от покойной матери, от того нежного света, который окутывал меня в те далекие дни. А пьяницы, совко угадав мои мысли, вновь и вновь кричали:

— Хорошо, что ты убежала от этих проклятых! Лучше голодать, чем жить с ними под одной крышей.

Теперь я хорошо знала, о чем они говорят. В этом запущенном, зловонном месте, которое все называют «центральным вокзалом», я впервые почувствовала, что еврейский дух проник в меня и убил радость жизни.

— Почему ты не идешь к нам? Что плохого мы тебе сделали? — не унимались там, в углу.

— Я должна вернуться к работе.

— Ты не должна возвращаться! Ни за что на свете! Ух, проклятые евреи, они уже закабалили тебя.

— Они не сделали мне ничего дурного.

— Тебе это кажется, глупая.

Когда я подошла поближе, их вид поразил меня, как удар в лицо. Пьяницы разлеглись на тряпье, словно скотина, бутылки и объедки валялись тут же. Мысль о том, что еще мгновение — и я окажусь среди них, сковала мои ноги.

— Оставьте меня! — закричала я, будто в кошмарном сне.

— Дура! — заорал один из них и швырнул в меня бутылкой. — Эти распроклятые уже поработили тебя! Ты уже попалась в их сети. У тебя было что-то свое, совсем немного, но и это они у тебя отобрали. Ты, дуреха, этого не знаешь, но мы-то знаем. Ты еще горько пожалеешь о своей жизни.

Я выбежала на улицу и бродила всю ночь. Сердце мое взывало: «Господи Иисусе! Спаси меня, как спасал Ты всех грешников испокон веков! Присоедини меня к спасенным тобой и не дай погибнуть во грехе». Ночь была холодной, я месила уличную грязь, шагая переулками, пробираясь от площади к площади. И появись ангел смерти, чтобы взять меня с собой, я была бы ему благодарна. Но Избавитель не пришел. Вокруг была лишь тьма: все оттенки тьмы и пробирающий холод.

«Если я никому не нужна, то пойду к евреям. Ведь и Иисус вернулся бы к ним», — говорила я себе, но страх был сильнее меня.

В конце концов все решил дождь. Дождь, смешанный с градом, пошел к утру и заставил меня вернуться.

Я открыла дверь, дом был погружен в глубокий сон, все было на прежних местах. Ползком добралась я до своей каморки, до своей постели…

— Глаза у тебя красные, — сказала хозяйка.

— Сны меня измучили, — солгала я.

Тем временем жизнь вернулась в свою колею: ранний подъем, уборка, стирка, глажка. В свободное время или в вечерние часы я рассказывала детям про свой дом, про луга и реки, про ту красу, что храню я в душе со времен моего детства. А чтобы не думали они, что все там было так уж безмятежно, закатала я рукав и показала им шрамы, что остались на моем предплечье.

Не раз, вглядываясь в них, я говорила себе: «Боже мой! Они такие слабые! Кто защитит их в час беды? Ведь их все ненавидят, все желают им только зла». И с ними я говорила об этом. В деревне дети их возраста уже ездят верхом, пасут скот, точат серпы. Десятилетние, не уступая двадцатилетним, умеют все: плавать в реке, водить плоты, а при необходимости, и подраться всерьез. И когда я рассказываю ребятам обо всех этих чудесах, они слушают меня с огромным вниманием, с изумлением, но без страха. Они, по-видимомму, знают, что ждет их в будущем. Они готовы к этому. Как бы то ни было, разговор с ними меня всегда забавляет. С малых лет приучены они задавать вопросы. Мне безразлично — спрашивают они или нет: я рассказываю обо всем. Мои рассказы вызывают у них смех и удивление. Они хотят знать подробности, а иногда — даже мельчайшие детали.

И я тоже, забавы ради, расспрашиваю их. Они отвечают скупо. «Не умножай речей» — это ведь правило для евреев, и дети стараются следовать ему. Я тоже привыкла помалкивать, но по иной причине: мать не раз колотила меня за излишнюю болтливость, и с той поры трудно мне разговаривать.

Тем временем я получила привет из родной деревни. Мой двоюродный брат Кирил разыскал меня. Зима была плохой, урожаи бедные, скотина падает. Мой старый отец нуждается в деньгах. Говорил он со мной спокойно и серьезно. Развязала я свой платочек и отдала все, что у меня было.