Шрифт:
— Да и вы, я вижу, говорите о деньгах, — равнодушно заметил староста «Погребального братства».
— Мне — можно. Я добываю деньги для артистов. Если бы не я, в провинции вообще не было бы искусства. Без меня провинция захирела бы и зачахла. Кто привез сюда молодых пианистов, скрипачей, известных лекторов? Кто? Кто им платит? Вы только отбираете, тащите, присваиваете…
— Мы тоже служим обществу.
— Ужасна ваша служба, чудовищна, так служат дьяволу. Я ухожу. Не желаю находиться в обществе кровопийц. Пошли! — заключил он и направился к воротам.
Двое его помощников присоединились к нему, и все вместе они исчезли.
— Только бы не платить! — староста «Погребального братства» поднялся со стула. — Все это представление — лишь бы не заплатить. Знаем мы таких!
Теперь здесь оставалось всего семь человек — среди них не было ни родственников, ни друзей усопшей: лишь семеро неизвестных, слышавших игру Генни и очарованных этой игрой.
— Вы были знакомы с пианисткой? — обратилась ко мне одна из женщин.
— Я была служанкой в ее доме, — не стала скрывать я.
— Изумительно, — сказала моя собеседница. — Я была на всех ее концертах. Она — великая пианистка. Как жаль, что силы свои она растратила, мотаясь по провинции. Артист должен выступать в своем родном городе. В провинции не умеют ценить музыку. Разве я не права?
— Смерть — это еще не конец, — почему-то сказала я.
— Моим отцу и матери жилось проще: они были верующими евреями и следовали законам религии. Но мы, как бы это сказать, совсем другие…
— Разве вы не верите в Бога?
— Верую. Иногда — даже всем сердцем. Но это не последовательная вера. Только вспышки… Трудно объяснить… Вы хорошо говорите на идише. Откуда вы?
— Среди евреев я провела большую часть своей жизни. — Странный народ — евреи, не правда ли? |
День клонился к вечеру, опускались сумерки, но ничего не происходило.
На какой-то миг мне показалось, что так отныне будет до скончания века. Мы будем стоять здесь, а служащие — сидеть в конторе. Время от времени кто-нибудь подойдет к дверям, задаст вопрос служащему, а тот либо ответит, либо не удостоит ответом. И стрелка на часах останется неподвижной…
Мы так и стояли, усталые и онемевшие, как вдруг на пороге появился староста «Погребального братства» и объявил:
— Похороны Генни Трауэр начнутся без промедления. Мы — люди простые, в академиях не обучались, но сердца наши не зачерствели: не оставим покойника без погребения.
Едва успел он произнести последние слова, как уже тронулись в путь могильщики, неся на погребальных носилках усопшую.
Что произошло, почему именно сейчас — никто не спрашивал. Группа людей, стоявших у кладбищенской конторы, торопливо бросилась догонять могильщиков.
Скороговоркой, глотая слова, прочли молитвы. Было очевидно, что люди из «Погребального братства» спешат лишь выполнить свои обязанности — не более того, много похорон довелось мне видеть в своей жизни, но столь поспешного погребения не видела никогда.
После погребения из разных углов набежали кладбищенские нищие, завопили:
— Подаяние спасет от смерти!
Но никто им не подал ни гроша. Все бежали отсюда, словно полыхал здесь пожар.
Те, кто провожал Генни в последний путь, рассеялись, и я осталась одна посреди многолюдной улицы. Тело мое отяжелело, я с трудом переставляла ноги…
Ночью нашла я убежище в еврейской корчме. Несколько подвыпивших мужиков увлечены были веселой болтовней. Мне они не мешали. Я сидела, пила стакан за стаканом, заливаясь слезами.
— Что с тобой стряслось? — участливо спросил меня хозяин корчмы.
— Я очень устала, и переночевать мне негде.
— Пустяки, — сказал он. — Ты можешь спать здесь. Я сейчас принесу тебе матрас.
Глава двенадцатая
На следующее утро спросил меня хозяин:
— Откуда у тебя такой хороший идиш?
Я рассказала.
— Ты так много пьешь.
— Русины к этому привычны.
— Человек, который так прекрасно владеет идишем, обязан бросить пить.
Он тронул мое сердце. Я рассказала ему про похороны Генни, и все горе, таившееся в моей груди, выплеснулось наружу…
Не задерживаясь, я тронулась в путь.
Облик этого еврея сопровождал меня долгие часы. Я запомнила, как стоял он у стойки, как пьянчуги, подшучивая, называли его «рабби», запомнила его молчание, прикосновение пальцев. Не обращая внимания на шум и суматоху, он делал свое дело спокойно и неспешно, как человек, знающий, что этот мир — всего лишь преддверие мира иного.