— Чтобы объяснить, мне придётся ввести ещё одно соображение, — сказал Лощинин. — С вашего позволения. — При этих словах он взял салфетку, обернул ею бутылку и разлил водку по рюмкам. Они выпили, на этот раз — за бесконечность соображений. И Лощинин продолжил — Злость и доброта напрямую не соотносятся со счастьем и несчастьем, однако, по моему опыту, в минуты счастья человек редко делает гадости. Глупости — может, а вот сознательные злые вещи, пожалуй, что и нет. Конечно, злобный человек получает удовольствие от того, что реализовал очередное коварство, однако счастье и несчастье — всё же другие состояния.

— И что же лежит в основе последних? — заинтересованно, но немного скептически спросил Белкин, высыпая в закипевшую воду пельмени.

— Думаю, зависть. Зависть несовместима со счастьем и делает человека несчастливым.

— И одновременно, как показал Веблен [53] , является основой иерархии и скрепляет человеческое общество, — не удержался от замечания Белкин.

— Одно другому не мешает. Так вот, мысль моя заключается в следующем: большая часть наших сограждан является злой от природы, а не от бедности, а увеличение богатства привело не к счастью, а к росту зависти, общество-то стало сильней дифференцировано… и вот как результат — мы стали злы и несчастны едва ли не сильней, чем в стародавние застойные времена. Одна надежда — на образование, а с образованием у нас сами знаете что.

— Мысль действительно интимная и неуютная. Вы, Владимир Алексеевич, её более никому не говорите — вас не поймут. Решат, что вы выступаете против капитализма и роста благосостояния населения.

— Я и не говорю. Стесняюсь. Тут вот ещё что — все так или иначе хотят быть счастливыми, но мало кто — добрыми. Не знаю уж с каких пор повелось, но добрый человек — это глупый человек, смешной, с ним можно не считаться. Оттого и счастье выглядит глупым. Так что приходится мимикрировать.

— То есть вы — счастливый человек?

— Склонен думать, что да. Уже давно живу в мире с собой и никому не завидую.

— А как же самореализация? Отношения с коллегами, с теми же самыми студентами?

— Если полагаешь себя свободным, добрым человеком, то делаешь то, что хочется и одновременно востребовано, помогаешь жить другим людям, а не доказываешь, что ты кого-то шибче. А то, что я ещё могу сделать, — никому не нужно; вспомните конференцию на Байкале.

— Тут вы преувеличили, вы ещё можете давать кровь.

И они выпили за доноров, а заодно и под поспевшие к тосту пельмени.

— Только софистика это, — Белкин начал пьянеть и старался удержать мысль. — Так можно всех назвать свободными, потому что — если бы не хотел, то не делал бы. И реализовавшимися, потому что — то, что продано, то востребовано, а не продано, значит, излишек в самореализации. И если все — свободные творческие личности, реализовавшие себя, значит — все счастливы, да ещё и добрые. — тут Белкин стал жевать пельмени и надолго замолчал.

— Добрые-то почему? — не выдержал молчаливого жевания Белкина Лощинин.

— Потому что рынок. Они же всё делают на продажу, то есть удовлетворяют спрос. Спрос — это чьи-то потребности. Если продавец удовлетворил чью-то потребность, значит, добрый человек. Рынок вообще союз счастливых добрых людей — один счастлив оттого, что он сделал покупку, другой — что наконец продал. Это такая скрытая форма коммунизма — каждому по потребностям, от каждого по способностям. Просто и способности, и потребности измерены в деньгах.

— А и то, — безнадёжно махнул рукой Лощинин, выпил ещё водки, закусив специально оставленным на тарелке пельменем, и стал собираться домой.

Но он не ушёл сразу. Они выпили ещё за Рождество и только потом — на посошок. В результате Лощинин решил не идти в метро, они вызвали такси, которое и доставило профессора домой. Там Лощинин вычистил зубы и улёгся спать, довольный ужином и недовольный собой и разговором.

В конце концов он решил, что Белкин, вероятно, прав, и кругом все сплошь счастливые, добрые люди, только он сам — зол и несчастен. Это его странным образом утешило, и Лощинин заснул тяжёлым алкогольным сном.

Студентка Жукова получила у профессора Лощинина автомат, а студент Островский — двойку. Другие студенты этому обстоятельству никак не удивились — Жукова у многих преподавателей ходила в любимчиках, а Островский частенько пропускал занятия, а когда приходил на них, то вечно был не готов и не мог ничего сказать по теме семинара, как и не способен решить даже самые простые задачи. Тем не менее он как-то дотянул до четвёртого курса.

Жукова благоволила Островскому, который в ответ её немо обожал. Она дала ему конспекты лощининских лекций и заинтересованно расспрашивала его о результатах попыток пересдач. Дело у Островского шло туго — два раза он попался на шпаргалках. Потом в деканат позвонили родители Островского и, как он рассказал Жуковой, предложили заплатить деньги, поэтому Лощинину с просьбой звонил декан. В результате и в третий раз он пришёл к профессору, по-прежнему ничего не зная. Тот пожал плечами, написал в направлении на пересдачу «неудовлетворительно» и отправил Островского восвояси.