Этого – ждут. А чего боятся?

Боятся новых проявлений имперского инстинкта. Западным партнерам бесполезно объяснять, что недавние конфликты «Газпрома» с Украиной и Белоруссией были а) следствием финансовой борьбы с ненадежными посредниками, б) изощренной формой мести со стороны ревнивой политической элиты за то, что Украина и Белоруссия вышли за пределы российского влияния. Партнеры видели в происходящем нечто иное: государственная монополия ставит на колени соседние экономики; кто сможет помешать «Газпрому» точно так же обойтись с Германией, Францией и другими потребителями российского газа, если возникнет конфликт или хотя бы появятся основательные разногласия между Москвой – и Берлином, Москвой – и Парижем?

Боятся роста военной силы, который сопровождается отчетливо выраженной претензией на серьезную роль в мировой политике. Ни у кого нет уверенности, что эта, пока еще умеренная, претензия не перерастет в нечто большее и по-настоящему опасное; что советская привычка доминировать не возобладает в действиях новой России. Почти никто не думает о том, что милитаризация российского политического сознания – в той же мере следствие советских комплексов нынешней власти, в какой прямой результат недальновидных решений западных элит, не пожелавших интегрировать слишком сложную и амбиционную Россию в запутанные внутриевропейские, внутриатлантические отношения. Говорят, что ранний Путин, еще не оглушенный Бесланом и не ошарашенный историей с полонием, предлагал на закрытых переговорах в конце 2001 года пригласить ядерную и гигантскую Россию в НАТО (именно пригласить, а не поставить в общую очередь); в ответ он выслушал холодную лекцию о важности демократических процедур – и сделал определенные выводы. Некоторые из них, боюсь, что далеко не все, он впоследствии огласит в своей нашумевшей Мюнхенской речи.

Боятся и того, что силовая составляющая в российской внутренней политике в течение следующих четырех–восьми лет окончательно сметет остатки демократии 90-х и даже мягкий авторитаризм 2000-х. Сметет – и перекинется на сопредельный мир. Так что ядерный скандал с полонием в центре Лондона покажется детской шалостью.

Наконец, смертельно боятся противоположного сценария. Что в результате внутриполитических неудач или резкой смены мировой экономической конъюнктуры ядерная Россия катастрофически ослабнет, утратит управляемость и снова начнет разваливаться, как развалился Советский Союз. И если процесс распада СССР удалось удержать в относительно мирных рамках, то сейчас никто таких гарантий уже не даст. А это значит, что по всему периметру российских границ возникнет зона отчуждения; сопредельные страны окажутся в тотальном экономическом и военном проигрыше, ибо все российские риски станут их собственными рисками, а центральноевропейские державы поневоле будут играть ту самую роль геополитического буфера, которую сейчас они охотно готовы предоставить России.

Поэтому, повторяя вслух весь набор демократических штампов, многие западники внутренне уверены: умеренный авторитаризм больше всего подходит для диковатой России. Для ее культурно-политической традиции, которую модернизировать невозможно. Да и не нужно. Лучше, наоборот, ее подморозить. Потому что в отличие от полномасштабной тирании привычный и понятный русский авторитаризм не будет угрожать покою Европы, а в отличие от полноценной демократии позволит сохранить богатую запасами и при этом потенциально взрывоопасную территорию под надежным контролем.

Слишком многие хотели бы видеть Россию важной обочиной глобального мира. Развитой, но далее – не развивающейся. Участвующей в общих процессах, но не претендующей на заметные роли. Чрезмерной слабости России опасаются примерно в той же мере, в какой боятся ее излишней мощи; одинаково страшатся российской экспансии с позиций силы – и внутрироссийского раскола; критикуют за отступления от демократии, но в реальности предпочитают иметь дело с гуманной версией авторитарности. Потому что так удобней, предсказуемей, безопасней.

А чего ждет от себя и чего боится сама Россия XXI века? Чтобы попробовать это понять, необходимо трезво и спокойно оценить ее сегодняшнее состояние.

Начнем с имперских комплексов.

Вычесть имперское начало из нашей истории, из нашей традиции – невозможно. Процесс расширяющегося объединения длился полтысячелетия; имперский характер русской культуры, в том числе культуры политической, начал складываться задолго до того, как Русь стала Россией, а царство – империей. Нравится это кому-то или нет, но в течение долгих веков формировалась привычка к бесконечному расширению, предпочтение общего – частному, державного – личному. И также всемирная отзывчивость. Масштабность. Открытость разным национальным мирам. Умение быстро перерабатывать чужое, делая его своим. Этот сгусток имперских идей, как сыворотка, воспроизводился в разных изводах русской культуры, от эпохи к эпохе приобретал новые формы, никогда не исчезая до конца. Даже в советское время.

Но в 1991 году, впервые за шесть веков, страна не просто потеряла отдельные территории. Она схлопнулась, сжалась. Без малейших шансов возобновить свою имперскую экспансию. По крайней мере в обозримой исторической перспективе. Русским школьникам следующих поколений придется объяснять, что «Севастопольские рассказы» Льва Толстого посвящены не украинской войне, а войне русской, потому что Крым когда-то был частью России; они будут верить, но с трудом. Так сейчас известный израильский ученый может – исходя из лучших побуждений – подтверждать «Крымскими сонетами» малоизвестного еврейского поэта XIX века нехитрый тезис: вопреки устоявшемуся мнению, евреи не считали Украину «обителью зла», они любили ее, как свою вторую родину; с ходу сообразить, что Крым позапрошлого века не был Украиной, он уже не в состоянии, нужно лезть в энциклопедии [3] . Поменялся вектор нашего развития; если раньше главной задачей было постоянное расширение вовне, то теперь появилась объективная необходимость удерживать территорию от потенциальной угрозы дальнейшего распада.

Другое дело, что все эти грандиозные процессы протекали на фоне полного коллапса экономики, морального ступора отечественной интеллигенции и обманчивой восточной политики Европы и Америки. Колоссальные идеологические и психологические последствия для настоящего и будущего страны были неизбежны. Многие восприняли драматическую трансформацию государства как его полноценную гибель без возможности восстановления. Значительная часть элит, даже вовлеченных в процесс преобразований, считала и считает подписание Беловежского договора и роспуск СССР предательством, причиной главной геополитической катастрофы XX века. В итоге идеи федеративного существования большого многонационального государства так и не стали новой основой политической культуры.