Дышать было невозможно. Грудь сдавило обручем со страшной болью. Я вырвала его сердце из дыры в груди. Он упал с расширенными от изумления глазами, и я упала вместе с ним.

Я ловила ртом воздух. Не могу дышать, не могу дышать!

Лежа на трупе своего Мастера, я чувствовала, как бьется мое сердце за нас обоих. Нет, так он не умрет. Я ухватила его пальцами за горло, вдавила. Обеими ладонями я сжимала его горло. И они вдавились в его плоть, но боль была оглушающей. Я харкала кровью — нашей кровью.

Руки онемели. Я уже не знала, давлю я или нет. И ничего не чувствовала, только боль. Потом все скользнуло прочь, и я стала падать, падать в темноту, где никогда не было света и никогда не будет.

Я очнулась, глядя в желтоватый потолок. Минуту я просто моргала. Теплыми квадратами лежало на одеяле солнце. У кровати были металлические перила. А на руке у меня стояла капельница.

Больница. Значит, я не умерла.

На столике у кровати стояли цветы и связка воздушных шариков. Минуту я лежала, радуясь тому факту, что еще жива.

Открылась дверь, и показался большой букет цветов. Они опустились, и за ними показался Ричард.

Кажется, я перестала дышать. Всей кожей я ощущала ток своей крови. В голове зашумело. Нет. Я не упаду в обморок. Никогда не падала и не буду! Наконец я смогла сказать:

— Ты мертвец.

Его улыбка исчезла.

— Нет, я не мертвец.

— Я видала, как Оливер вырвал тебе горло.

Я и сейчас это видела в каком-то слое сознания. Я видела, как он ловит ртом воздух в предсмертных судорогах.

Оказалось, что могу сесть. Я охватила себя руками, и игла капельницы шевельнулась под кожей, натянув пластырь. Это было реально. Больше ничего реальным не казалось.

Он поднял руку к горлу и остановился. Было слышно, как он нервно сглотнул слюну.

— Ты видела, как Оливер разорвал мне горло, но это меня не убило.

Я вглядывалась в него. Пластыря на щеке не было. Порез зажил.

— Ни один человек не выжил бы, — тихо сказала я.

— Я знаю.

И виду у него был неимоверно печальный.

Страх передавил мне горло, почти не давая дышать.

— Кто ты такой?

— Я ликантроп.

Я покачала головой:

— Я знаю, как движется ликантроп, какой он на ощупь. Ты не из них.

— Нет, я ликантроп.

Я все качала головой:

— Не может быть.

Он подошел к кровати. Цветы он держал неуклюже, будто не знал, куда их девать.

— Я второй после вожака стаи. И могу сойти за человека, Анита. Я это очень хорошо умею.

— Ты мне лгал.

Он покачал головой:

— Я не хотел этого делать.

— Зачем же делал?

— Жан-Клод приказал мне тебе не говорить.

— Почему?

Он пожал плечами:

— Думаю, потому, что знал, как ты их терпеть не можешь. И что ты не прощаешь обмана, он тоже знает.

Неужели Жан-Клод намеренно пытался помешать нашим отношениям? Наверняка.

— Ты спрашивала, что держит меня при Жан-Клоде. Это оно и есть. Вожак моей стаи одолжил меня Жан-Клоду с условием, что никто не узнает, кто я.

— Почему с тобой такой особый случай?

— Люди не любят, когда ликантропы учат детей, да и кого угодно, если на то пошло.

— Ты вервольф.

— Разве это не лучше, чем быть мертвецом?

Я смотрела на него в упор. Все те же безупречно-карие глаза. Падающие вокруг лица волосы. Я хотела попросить его сесть, провести пальцами по волосам, чтобы отвести их с этого чудесного лица.

— Да, это лучше, чем быть мертвецом.

Он выдохнул, будто до того задерживал дыхание. Улыбнувшись, он протянул мне цветы.

Я взяла их, потому что не знала, что еще с ними делать. Это были красные гвоздики и туманом лежащие на них матиолы. Гвоздики пахли, как пряность. Ричард — вервольф. Второй в стае после вожака. Может сойти за человека. Глядя на него в упор, я протянула руку. Он взял ее, и ладонь его было теплой, твердой, живой.

— Ладно, понятно, почему ты не умер. Почему жива я?

— Эдуард делал тебе массаж сердца и искусственное дыхание, пока не прибыла «скорая». Врачи не знают, отчего произошла остановка сердца, но непоправимых повреждений не было.

— Что вы сказали полиции о телах?

— Каких телах?

— Брось, Ричард.

— Когда полиция приехала, лишних тел не было.

— Публика все видела.

— А что было правдой, а что иллюзией? От публики полиция услышала тысячи разных версий. Они подозревают, но доказать ничего не могут. Цирк закрыт, пока власти не убедятся, что он безопасен.