Он был в восторге от своего изобретения, несколько часов, воодушевленный, бродил по ночной Москве, обдумывая свою идею снова и снова. Но скоро понял, что машина работать не будет. Восторг творчества был столь силен, что всю свою оставшуюся жизнь он видел ее во сне, поднимаясь на ней в заоблачные выси с «великим очарованием».

Посещал он и Публичную библиотеку («Чертковскую» – вместе с «Румянцевской» она находилась в здании нынешней Российской государственной библиотеки), где занимался точными науками. Один человек произвел на него сильное впечатление:

«…в Чертковской библиотеке я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно правда, что лицо есть зеркало души. Когда усталые и бесприютные люди засыпали в библиотеке, то он не обращал на это никакого внимания. Другой библиотекарь сейчас же сурово будил.

Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет (Н.Ф. – Г.С.) Федоров – друг Толстого и изумительный философ и скромник» [172] [с. 61].

Этот Н.Ф. Федоров оказал на мировоззрение К.Э. Циолковского определенное влияние, прежде всего, возбудив у него интерес к космосу, который входил фрагментом в его философию.

Как-то он рассказал К.Э. Циолковскому, что однажды Л.Н. Толстой сказал ему: «Я оставил бы во всей этой библиотеке лишь несколько десятков книг, а остальные выбросил». Федоров ответил: «Видал я много дураков, но такого еще не видывал» [171].

Друзей в Москве почти не было. Пару раз приходил к нему в гости студент-математик и посоветовал прочитать Шекспира. Другой случайный приятель предложил познакомить его с «одной девицей», но он отказался. В автобиографии он вспоминал: «Но до того ли мне было, когда живот был набит одним черным хлебом, а голова обворожительными мечтами!» [172] [с. 56].

Впрочем, романтические чувства не обошли и его. Хозяйка квартиры, где он снимал себе жилье, обстирывала богатую семью, и там рассказывала о своем необычном своей эксцентричностью и застенчивостью жильце. Ее рассказы заинтересовали дочь хозяина и у них началось длительная переписка. Свою пассию он ни разу не видел, а вскоре ее родители нашли эту переписку, не делающей чести их дочери, и она прекратилась.

В своих письмах он уверял ее, что он «… такой великий человек, которого еще не было, да и не будет!» [172] [с. 56]

Н.Д. Моисеев, заметив эту черту характера К.Э. Циолковского, отметил, что «… по натуре своей это – человек исключительно скромный и даже застенчивый и одновременно он же, тот же самый Циолковский, органически ощущает себя великим, почти пророком… Этот скромный человек, как в дальнейшем окажется, одновременно является иногда и попросту нетерпимым. Скромность, проросшая своими разветвлениями в гордость – вот кратко наиболее правдивая характеристика» [40] [с. 14].

Мы согласились бы полностью с этим высказыванием, если бы нам было дозволено заменить в нем слово «гордость» словом «самомнение».

Каждый человек должен прочитать за свою жизнь, а особенно в молодости, очень много книг. Это, конечно, наша точка зрения, в основании которой лежит глубокая убежденность в действенной силе литературы.

К.Э. Циолковский их прочитал откровенно мало: кое-что из Жюль-Верна, Уэльса, Шекспира, Писарева, нигде и ничего не говорит он о знакомстве с работами Пушкина, Толстого, Достоевского, наверное, не воспринимал стихи. Есть, правда, его свидетельство, что он перечитал за несколько лет подшивки журналов «Современник», «Дело», «Отечественные записки». Он отмечал именно журналы, а не авторов.

Поразительно, но человек, который в будущем разработает собственную философию, в московский период «всякой неопределенности и «философии»… избегал». При этом к «философии» он относил все, что ему представлялось непонятным или избыточным.

По этой причине он не признавал «… ни Эйнштейна, ни Лобачевского». Он отверг также и Минковского, назвавшего время четвертым измерением: «Назвать то можно, но слово это нам ничего не открывает и не прибавляет к сокровищнице знаний».

Отвергал он сразу и на всю жизнь. «Под точной наукой или, вернее, истинной наукой, – писал он, – я подразумевал единую науку о веществе, или о Вселенной. Даже математику я причислял и причисляю сюда же» [171].

Три года жизни в Москве были наполнены трудом, одиночеством и мечтами о будущих изобретениях. Именно в эти годы у него сформировалась мечта «… о завоевании Вселенной», а в социальном смысле он преодолел несколько последствия своей провинциальности – робость перед большим городом; самостоятельно получил некоторые знания, и приобрел безграничную уверенность в своих силах.