«Люблю появление ткани», – сказано поэтом. И это первая строчка стиха. Из какого-то черного проема, из глухого небытия возникают сначала очертания некоего мира, затем в пахнущем туманом пространстве – стремительный прорыв чего-то во что-то, в новую жизнь, очертания наполняются овеществленными материями, которые приходят в движения, оживают в обликах, психофизике и голосах актеров – и тогда три новые мандельштамовские строки рокотом авторского бормотанья дополняют первую:

Этот «выпрямительный вздох» у нас называется премьерой.

После премьеры кривой выдох.

Когда старики в маразме – это еще куда ни шло, это понятно. Но сегодня в маразме молодые. И вот это страшно.

В своем деле я требую от Актера «делать шаги» по методу Далькроза. Ритмика – враг разнобоя, друг живого академизма.

Раньше не говорили «трактовка». Раньше говорили «толкование».

Кабы я ставил сейчас мольеровского «Дон-Жуана», обязательно ушел бы, улетел бы на другую планету, чтобы отсоединиться от штампа «мольеризма», уведя свое и ваше воображение к иной эстетике.

Иной, но – какой?

А вот это самое интересное – искать и найти.

Ремарки мешают или помогают?.. Мейерхольд весело ёрничает по поводу «вскочил разгневанный»: «Можно и не вскочить (нарушение ремарки), но разгневаться (выполнение ремарки), можно не суметь разгневаться (нарушение ремарки), но вскочить (выполнение ремарки)». И добавляет всерьез, очень важное: «Актер всегда должен стремиться к первой комбинации»

Что ж, все правильно. Кроме слова «всегда».

Магия театральности куда-то исчезает, как только на сцене появляется настоящий Актер. Но магия театральности возрастает, если этот Актер еще и служит театральности, то есть умеет делать то, что приковывает к нему внимание благодаря неожидаемым от него вещам – вдруг он потрясающе запел или показал свое мастерство в пантомиме. Как все-таки хорош синтетизм!

Я не исповедую «минимализм». У меня просто нет денег на дорогостоящие декорации. И сценочка. Любимая крохотуля.

Интерьер требует цветного света. А ты воздержись. Воздержись. И еще раз воздержись.

Полезная штука в наш век – тихое воздержание.

На кону сегодня стоит не только собственно мастерство актера, режиссера, автора, а само явление российского театра как конгломерата культуры и истории, как средоточия нравственной опоры общества, гниющего и разлагающегося.

Театр, не моргнув глазом, перестает быть «кафедрой», «храмом», «гнездом», «ансамблем», если хотите, «коллективом единомышленников», и со всей присущей ему энергетической яростью выполняет честно свою дисфункцию: отторжение от политической жизни страны, от гражданства в его самом высоком, пушкинском, булгаковском, платоновском, бунинском, пастернаковском (каком угодно!) изъявлении, от интеллектуального и божественного промысла. Театр удаляется от всего этого от сезона к сезону, надевая на свое человеческое лицо этакую «золотую маску», из-под которой реальность видится довольно искаженно и не всегда реальной.

Все разбрелись по своим норам, и каждый культивирует свой успех в сфере обслуживания духовной депрессии и всеобщего грядущего апокалипсиса. Настроение падает.

Если театральный опус – некое зашифрованное послание, то публика должна получить со сцены и некий ключ к прочтению шифра. В случае невозможности расшифровки ценность шифра резко уменьшается, ибо искусство наше контактное, с потерей контакта оно обескровливается, наливается холодом, приближается своей низкой температурой к мертвечине.

Снобы, надо сказать, клюют именно на мертвое псевдоискусство. Оно роднит себя со снобами. Им по душе театр-льдина.

Слава диагональной мизансцене!..

Из глубины слева – к порталу справа. Наслажде-ее-ение!

А куда исчезла мистерия?.. Где так называемый Дом мистерий, театральность которого утеряна в сегодняшнем дне?! Религийная игра могла бы быть очень полезной, очистительной акцией на современной сцене. Да ведь публика не пойдет!

А я уверен, пойдет. Еще как пойдет!

Опыт «Убийства в храме» надо бы продолжить.

Недопоставленный спектакль – как стонущий безмолвно инвалид, как раненый зверь, которого никто не лечит. Выходи на премьеру абсолютно готовым, иначе.

«Оформление» – до чего ужасное слово. «Сценография» – и значение другое, и звучание получше.

Есть иной театр, поддержанный иной критикой. Там и публика иная, и эстетика, и методология, и атмосфера, и даже туалеты – иные, все иное.

Вот только артисты те же – плохие. Как были плохими, так лучше не стали.