«Благодарю Вас за внимание к моему роману» – это из письма Федора Михайловича к литератору В. Д. Оболенской, которая испрашивала у Автора разрешения на инсценировку «Преступления и наказания». – «Насчет же Вашего намерения извлечь из моего романа драму, то, конечно, я вполне согласен, да и за правило взял никогда таким попыткам не мешать…»

Однако простого согласия мало, – Федор Михайлович четко заявляет далее: «Есть какая-то тайна искусства, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответствия в драматической».

Следовательно, отказываясь от буквалистского, иллюстративного подхода, надо было предложить Театру язык самостоятельного Искусства, дав ему все творческие права преображение прозы. «Другое дело, – продолжал убеждать Ф. М. Достоевский В. Д. Оболенскую, – если Вы как можно более переделаете и измените роман, сохранив от него лишь один какой-нибудь эпизод для переработки в драму или взяв первоначальную мысль, совершенно измените сюжет…»

Последние слова столь точны и недвусмысленны, что у меня, человека театрального, просто дух захватывает…

«Переделаете и измените» – да ведь именно этим я и все мы занимались, работая над «Крокодильней»! Мы делали именно «переработку» (слово-то какое! И принадлежит оно не кому-нибудь, а, подчеркиваю, самому Ф. М. Достоевскому), выполняя в прямом смысле завет великого Автора. «Взяв первоначальную мысль», мы увлеклись миросознанием Достоевского, увидев в нем что-то от Гоголя, что-то от Кафки, а что-то даже от Булгакова!.. Но, конечно, прежде всего, самым главным для нас был сам Ф. М. Достоевский с его болью и широтой взгляда на все без исключения проблемы жизни российского общества. «Перерыть все вопросы», не дав на них однозначных прямолинейных ответов, – этой художественной цели служило и служит ВСЕ творчество нашего Автора.

«Крокодильня», возникшая «У Никитских ворот», может быть, сделает свое дело – заставит вздрогнуть от пророчеств великого писателя, знавшего, оказывается, о нас, сегодняшних, гораздо больше, чем мы знаем о себе сами.

31 августа 2004 г. Установочная беседа Марка Розовского с артистами перед началом репетиций спектакля «Крокодильня».

РОЗОВСКИЙ. То, что нашел для себя и для всех нас Федор Михайлович, нуждается в осмыслении целыми поколениями людей, и само понятие бесовства, тема мракобесия, которая вырастает из бесовства – все это Достоевским было прочитано и пророчески предугадано в истории России и имело колоссальное значение. Значение прежде всего в том, что Достоевского услышала горстка людей в России. Горстка! А само миросознание российского народа, если так можно грубо его обозначить, осталось вне пророчества великих пророков. Вот отсюда и былые и нынешние катаклизмы нашей истории. Отсюда и кровь, и неуважение к личности, отсюда чудовищная мясорубка истории, в которую погружается то и дело наш народ, ибо он не слышит своих пророков, не слышит их предупреждений, не понимает, что же, по сути, ими предрекалось всем нам.

И все, как бы, заново, все с пустого листа, а сейчас вообще это брошено, если не сказать отброшено, поэтому всякое возвращение к Достоевскому мне кажется принципиально нужным. Хотя Достоевский – писатель трудный в чтении. У него воспаленный стиль и его ведет эмоция. Его игра какая-то в разные стороны. Стиль бурный, сюжет зигзагообразный. Непредсказуемое слово. Бывают огромные сложные периоды, бывают очень простые… Тут нужно иметь вкус ко всему этому, вчитаться. Конечно, существуют «Братья Карамазовы», существует «Идиот», «Бесы», «Преступление и наказание» – это вершины его творчества и, конечно, это огромные объемы и философские, и человеческие, и художественные, – но есть и такой Достоевский, который написал, допустим, «Крокодила» и для нас это удивительно, потому что это как бы не совсем соответствует тому образу писателя, который он сам себе в веках уже создал.

Это веселый Достоевский. Это Достоевский, для которого игра, для которого его миросознание, серьезное миросознание совсем не обязательно выражать только лишь в этаких глубинных психологических философских проектах или в каких-то очень социологических, идейно очень точно проработанных текстах. Можно и через анекдот. Через фантазм.

Этот текст лежит чуть-чуть на обочине «большого Достоевского», согласитесь. И вместе с тем это все равно Достоевский, тот же Достоевский!..

Я бы сказал даже: когда он веселый, он не менее убедителен и более, что ли, заразителен, а кстати, веселый Достоевский бывает довольно часто и, скажем, если читать «Бесы» с этой точки зрения, да и «Братьев Карамазовых», там огромное количество иронии, иногда реприз, шуток очень живых, каких-то фарсов, я сейчас не буду вдаваться в подробности, но, поверьте, это так! С этой точки зрения, если откроешь – вот шутка, вот шутка, вот здесь иронизирует, вот здесь непонятно, что говорит, надо разгадать ребус, здесь какая-то загадка и так далее, и так далее… И вот отсюда наш интерес к этому анекдотическому сюжету. Сюжету, который был написан Достоевским в подражание, и он этого не скрывал, Гоголю, которого очень любил. Правда фантасмагории оказывается правдивее правды жизни. Это не прием. Это метод. Фантастический реализм.

История человека, который был проглочен крокодилом и оттуда из крокодила, он начинает руководить миром, ну это потом, сначала он привыкает, он там живет во внутренностях крокодила, а мир вокруг него бесится, живет своей жизнью… Мной написана не прямая инсценировка рассказа «Крокодил», а в этот рассказ внедрены некоторые элементы из других произведений Достоевского. Это тот самый принцип, который когда-то провозглашал Мейерхольд. Он, когда ставил «Ревизора», говорил что ставит не «Ревизора», а всего Гоголя. Так же мы пытались всего Толстого вместить в «Историю лошади». Все толстовство, не всего Толстого. Его художественные идеологемы внедрить в тот сюжет, который мы разыгрываем. Сам Достоевский был в общем-то при всей его такой вот кажущейся мрачности и глубокомысленности, он был по-пушкински невероятно живым человеком, невероятно способным к разного рода всяким приключениям, эти приключения становились иногда легендами.

Мы не можем твердо сказать было ли это, но во всяком случае еще при жизни Достоевского говорилось очень много о том, что он вообще-то много безобразил, в том числе в сексуальном плане. Скажем, Ставрогин, который рассказывает в исповеди о том, что он изнасиловал 12-летнюю девочку – все это Катковым приписывалось самому Федору Михайловичу, что он якобы в какой-то баньке чуть ли не 10-летнюю девочку… Ну, не знаю. Не хочется верить. Однако, несомненно: автор у нас знающий. Ставрогин в этом смысле есть продолжение Свидригайлова. Опять тема вседозволенности. Да и, собственно, рядом история самого Федора Михайловича с Аполлинарией Сусловой, которая была для него совершенно уже девушкой нового поколения и которая, бывало, вела очень легкий образ жизни. Представляете, она сидит в Париже, гуляет по Парижу, он к ней рвется через всю Европу, денег у него нет. Он в Баден-Бадене по дороге останавливается, чтобы деньги принести для своей любимой девушки. Играет в рулетку четыре дня в конце августа, с 21 по 24 августа.