Кивая всем, кого встречал на пути, Голландец добрался до своего «офиса» и опустился в кресло. «Ирисы» – они не должны были всплыть даже в виде шутки для других сотрудников этой организации.

– Голландец, хай-фай! – приветствовала его Клара. Лучшего специалиста по маринистам Голландец не знал. – Бегом к боссу, тебя ищут.

– А что случилось?

– Яйцо Фаберже ищут.

– В офисе?

Она рассмеялась и показала пальцем наверх. Ее это не касалось.

– Босс рвет и мечет. Яйцо у какой-то дивы из Одинцова увели.

– Для подобных проблем они, яйца, и создавались.

Он поднялся по лестнице и вошел в зал с двумя десятками стульев.

– Голландец, мы вас заждались. – Президент снял очки и принялся тщательно протирать стекла чистым носовым платком.

– Виноват.

Уже давно президент был прооперирован в клинике Федорова, уже давно лишился обременительной необходимости носить в кармане футляр, видел хорошо, но привычки у сильных натур сильнее самих натур. Чтобы чувствовать себя уверенно, он заказал очки со стеклами без диоптрий.

– Итак, лично для вас повторяю. В милицию обратилась Черкасова Наталья, живет в Одинцове. В заявлении указала, что у нее похищено яйцо Фаберже.

– Все ювелирные изделия производства Фаберже, согласно реестровым данным, находятся на своих местах, – перебил Манкин. Вообще-то он ничего не должен был говорить, поскольку был не экспертом, к которым обращался сейчас глава Комитета, а лабораторным аналитиком. По большому счету ему нечего было делать на совещании, но он любил «присутствовать».

«Все картины Ван Гога, согласно реестровым данным, как мне казалось, тоже находятся на своих местах», – подумал Голландец и закинул ногу на ногу.

– Закройте рот и наденьте шапку-невидимку, – посоветовал Манкину президент. Надев очки, он тут же забыл о Манкине. – Так вот, необходимо узнать, существовало ли яйцо на самом деле. Если да, то как оказалось у Черкасовой. Она оценила его в пятнадцать миллионов рублей.

– Наверное, это настоящее яйцо Фаберже, – язвительно обронил Голландец. – Потому что любой сделанный его фирмой экземпляр стоит не меньше пяти миллионов долларов.

– Все выяснить, – угрюмо произнес президент. – Ни с кем не пересекаться. Если нарветесь на ментов или ФСБ – ваша проблема. Проверьте еще раз реестры и Черкасову. Быть может, никакая она не Черкасова. Если яйцо на самом деле было, я хочу, чтобы оно лежало здесь! – И он ткнул пальцем в поверхность стола.

Гремя стульями, эксперты потянулись к выходу.

– Голландец! – раздался властный голос президента. – Я хочу, чтобы вы приняли самое активное участие в поисках.

– Ну, только если вы хотите! – отозвался Голландец и делано подобострастно улыбнулся.

– Упрямец, – пробормотал президент.

Голландец покинул квартиру и направился к лифту.

До двадцати двух лет Голландец не произнес ни слова.

Изможденного и полумертвого от голода, его нашли в лесу грибники. С зажатым в руке объеденным пучком костяники он лежал на земле и со свистом дышал, из последних сил втягивая воздух сквозь распухшее горло. Изъеденное насекомыми лицо распухло и отливало неестественным блеском. На нем невозможно было найти ни глаз, ни носа. Тело, наоборот, напоминало тощую вязанку хвороста. Лишь потрескавшиеся губы и впалый, перепачканный землей живот чуть вздрагивали, когда мальчишка делал вдох.

– Если он не умрет через четверть часа от анафилактического шока, – сказал задольский врач, с треском сдирая с серой детской ручонки манжету тонометра, – то мы рискуем лишиться паренька из-за большой потери крови.

Он не умер. Кто-то невидимый стоял у стола, когда ему разрезали горло и вставляли в него трубку, и невидимый этот вмешивался трижды в отчаянную борьбу между Жизнью и Смертью. Первый раз, когда у мальчишки остановилось сердце и нужно было просто выключить аппарат искусственного дыхания, он остановил руку врача, заставив его пробормотать: «А, черт с ним, посмотрим еще…» Потом, когда медсестра перепутала емкости с плазмой и мальчишке едва не ввели третью группу крови вместо первой. И, наконец, невидимый кто-то оторвался от кровати мальчишки и, почти касаясь потолка, полетел в ординаторскую, чтобы выбить из-под подбородка задремавшего врача руку. Качнув головой, доктор вспомнит, что уже два часа не заходил в палату к мальчишке. Он бросится по коридору, увидит спящую сиделку и нудно зудевший в одной тональности аппарат. Мальчишка уже пять минут находился в коме, но на шестую сердце его шевельнется. Словно раздумывая, есть ли смысл выполнять эту бесполезную работу, оно сожмется. Кровь прильет к голове паренька, тот широко открытым ртом схватит воздух и первое, что почувствует, аромат леденца. Он не мог открыть глаз, но все слышал. И леденцовая свежесть обожжет его воспаленную кожу, когда кто-то, дыша ему прямо в лицо, скажет:

– Ну, конопатый, теперь ты жилец!

И этот невидимый кто-то, постояв еще с минуту у кровати, исчезнет.

И каждое утро теперь начиналось с того, что мальчишка чувствовал запах леденцов. Апельсиновые, яблочные, вишневые запахи проникали в его мозг и превращались в цвета. Смешивая их, он рисовал ими лицо того, кого не видел.

На третий день сквозь прорези глаз на распухшем лице мальчишка впервые увидел свет. Пронзительно-желтый, он растопил однотонность леденцовых оттенков, и мальчишка улыбнулся.