– Разве это плохо?

– Это было бы замечательно, это было бы… – комиссар потряс руками, – это восхитительно было бы, если бы одна-единственная проблема в виде вас не доставляла мне столько хлопот, как тысячи других!

– Так что теперь? Теперь, чтобы избавить вас от хлопот, я что, умереть должен? – Винсент показался на свету. – Я должен сдохнуть, чтобы в меня не швыряли камнями? Или, быть может, мне выходить из дома по ночам, чтобы не попадаться на глаза добропорядочным арлезианцам и не вызывать у них попеременно то смех, то гнев?

Деланье без сопротивления прикурил и сменил тон.

– Вы эпатируете жителей своим поведением, как вы не поймете… Отчего вы летом в зимней шапке?

– У меня нет шляпы.

– Отчего же вам в таком случае не пить поменьше абсента, чтобы на сэкономленные деньги не купить шляпу?

– На сэкономленные от воздержания деньги я покупаю краски. А те, что я трачу на абсент, экономят мне средства на пищу, поскольку сэкономленные на пище деньги я трачу на выплаты хозяину дома, в котором живу.

– С вами с ума сойдешь.

– Тогда просто выпустите меня, чтобы не сойти!

Деланье вздохнул так глубоко, что Винсенту показалось – еще немного, и комиссар медленно оторвется от пола и пристанет к потолку.

– Господин Ван Гог… Я не могу отпустить вас. Вы опасны.

– Тогда, черт возьми, сообщите в Париж моему брату Тео, что я арестован! Дайте мне перо и бумагу, я сам ему напишу!..

– Пера я вам не дам. Бумаги тоже. Никто не знает, как вы собираетесь их использовать на самом деле.

– Как, вы не знаете? – заорал Винсент. – Пером я выломаю прутья, а из бумаги сплету удавку! И сразу после побега начну по одному душить добропорядочных жителей Арля!..

Деланье пожевал губами.

– Я не дам вам пера. Ваш брат Тео уже извещен. Но быстрее его приедет доктор Рей, который совершил непоправимую ошибку, предоставив вам свободу. Вас устраивает такой расклад?

– Меня он устроил бы больше, если бы вы перенесли со стола в клетку мои краски и холст.

– Надеюсь, вы собираетесь писать не мой портрет?

– А вы хотите, чтобы я написал ваш?

– Нет.

– Тогда обещаю не писать.

– И не будете, – пообещал Деланье. – Потому что я не дам вам краски.

– По какой причине?

– По той же, по какой отказал с пером и бумагой. – Деланье раздосадованно почесал подбородок. – Мсье Ван Гог, кем вы себя возомнили, святым апостолом Павлом, которому позволено было проповедовать в заточении? За двадцать лет моей службы в полиции Арля еще ни один из арестантов не сидел в клетке перед мольбертом, рисуя маслом на холсте! И мне, признаться, не хочется ломать эту традицию.

– Вы бы лучше сломали традицию не мыть здесь пол. И добавили бы лампу. Свет этой лишь усиливает глубокую темноту. Если же вы повесите напротив входа вторую, то освещение пересечется, превратившись в центре из бледно-желтого в цвет солнечного света, который заполняет Арль в начале десятого утра. В это время чувствуется, что день начался. – Винсент кашлянул в кулак и чуть хрипловато добавил: – И перекрасить стены в салатный было бы неплохо, тогда свет ламп создаст иллюзию начинающего набираться соком веронезе. Случись такое, в эту комнату вы будете заходить, чтобы отдохнуть, мсье Деланье, не переживая о необходимости дышать пылью, угнетать свою нервную систему нахождением в похожем на склеп помещении и искажать свое представление о людях, которые сидят здесь в клетке. Голодные. Между прочим.

Деланье усмехнулся и с интересом посмотрел на Винсента. Точнее, на черное пятно, из которого выступали его ноги, обутые в обмотанные веревками ботинки.

– Я не уполномочен кормить вас, Ван Гог.

– Кто же уполномочил вас запирать не укравшего и сантима человека в клетку для зверей?

Посерьезнев, комиссар сделал вид, что вопрос ему не понравился. Вопрос ему действительно не понравился, и он мог бы вид не делать. Но так уж получилось.

– Здесь ожидают решения не только воры.

– Кто же еще?

– Не контролирующие себя и тем опасные граждане Франции.

– Не они ли взяли в свое время Бастилию?

Деланье поморщился, снова вынул платок.

– Уж не революционер ли вы, господин Ван Гог?

– Я художник. Но если вы не приведете ко мне доктора Рея прямо сейчас, я превращусь в вашего личного врага. Хотите иметь меня в качестве врага?

– Вы признаете, что утром третьего мая одна тысяча восемьсот восемьдесят девятого года напали на детей на улице Кавалерии?