Он не прерывал ее, считая, что она должна выговориться. По собственному опыту он знал, что бывает с человеком, который держит все в себе. Когда-то давно его сестра Маргарета погибла в автокатастрофе. И в родительском доме на несколько лет воцарилась тишина. Ханс-Петер тогда учился в университете, но прервал учебу, чтобы позаботиться о своих застывших в молчании родителях. Для этого ему пришлось пожертвовать своим будущим.

«Это была ужасная поездка, я понимаю», — бормотал он, перебирая пряди ее волос. Жюстина положила голову ему на колени и лежала, закрыв глаза.

«Они спрашивали, слышала ли я звуки, находясь в душе. Как можно там что-то услышать, Ханс-Петер? Как можно услышать, когда хлещет вода, как?»

«Никак, — шептал он в ответ. — Никак, это невозможно».

«Я сразу поняла, как только вышла из душа. Она лежала на полу, из ее спины торчал нож. Это был мой нож, мой паранг. Его мне подарил Натан».

«Да», — тихо произнес Ханс-Петер, чувствуя, как напряглось ее тело. Он взял ее ледяные руки и стал массировать пальцы, мягкие ладони. Постепенно судорога отпустила измученное тело.

«Его потом поймали. Думаю, это был он, мне дали опознать его через специальное окошко. Он сидел на корточках в какой-то дыре, — наверное, это было что-то вроде камеры. Позвоночник выпирал, как плавник. Думаю, это был он, но как я могла быть уверена, Ханс-Петер?»

«Ты правильно сделала, что убежала обратно в душ, как только увидела нож, — прошептал он. Этот рассказ он слышал столько раз, что помнил каждое слово, каждую деталь. — Этот человек был готов на все, он мог убить и тебя. Мог вынуть нож и вонзить его в тебя, в твое тело. Кто убил один раз, может убить и второй, ведь границ уже нет — тех границ, которые останавливают нормальных людей, но не безумцев. Как бы я жил без тебя, как бы я жил, моя любимая, любимая женщина».

«Как ты… думаешь, они приговорили его к смерти? Ты знаешь, в тех странах… — Жюстина села и устремила на Ханс-Петера полный отчаяния взгляд. — Я не помню, как все было… может быть, его отпустили… может быть, это вообще не он. Может быть, он пошел воровать с голоду. Что я сказала, когда они заставили меня смотреть на него? Что я сказала, Ханс-Петер?»

Она зашлась в рыданиях.

«Как… животное, жалкое тощее животное, он сидел на полу, темный, голый, что я сказала? Сказала, что это он? Обрекла его на смерть только потому, что не могла вспомнить?»

Головная боль не отступала. Ханс-Петер подошел к аптечке, достал болеутоляющее, налил стакан воды, чтобы запить.

Мы за ней следили.

Слова Ягландера неотступно пульсировали в голове. Ханс-Петер помнил, что именно это мучило Жюстину больше всего: подозрения. Она не выдерживала, она была слабой и восприимчивой. Тот полицейский, Нэстман, уж не он ли брякнул, что Жюстина приносит людям несчастье. Как может шведский полицейский говорить такое? Да, с тех пор как Жюстина вернулась домой, произошел ряд трагичных, необъяснимых событий. Но винить ее! Все равно что бить лежачего.

Ханс-Петер принялся массировать виски, закрыл глаза, попробовал расслабиться. Значит, он умер, этот Нэстман. Так ему и надо — промелькнула в голове ребяческая мысль. Злоба утихала, но не отпускала до конца. О сне не могло быть и речи. Набрав воды в раковину, он принялся мыть посуду. Затем прошелся с тряпкой, оттирая пятна, которые пропустила Ариадна.

Вскоре после их с Жюстиной знакомства умерла ее мачеха, Флора Дальвик. Она жила в доме престарелых, парализованная после инсульта. Самое обидное — она умерла, когда Жюстина впервые за долгое время забрала ее домой. Неудивительно, что Жюстина винила себя.

«Это стало слишком большой эмоциональной нагрузкой. Я должна была догадаться, чертова идиотка. Старики и больные очень чувствительны. Я просто хотела ее порадовать, ведь жизнь в лечебнице так однообразна. А врачи — разве не могли они предупредить меня, что это слишком большая нагрузка? Нет, наоборот, они хвалили меня: „Если бы всех наших пациентов так часто навещали и брали домой!“ Я просто хотела порадовать ее, Ханс-Петер. А она умерла!»

И он снова утешал ее: «Может, Флора и хотела умереть в собственном доме? В покое, среди вещей, к которым она привыкла».

«Не знаю!» — плакала Жюстина.

«А так бы умерла в больничной палате, стерильной, чужой. Вечно спешащие медсестры, усталые и измученные. Вместо этого рядом с Флорой была ты — ближайшая родственница. Разве это не лучше?»

Так он говорил задолго до того, как начал узнавать обо всех издевательствах Флоры над Жюстиной. У старухи, похоже, были садистские наклонности. Это не могло не оставить отпечатка на Жюстине.

Для себя Ханс-Петер решил во всем помогать ей, выслушивать рассказы, поддерживать, чтобы она сумела наконец выкарабкаться из мира своих ужасных душевных травм. Когда-то он изучал психологию и богословие. И имел явную склонность к духовному окормлению, его всегда интересовали люди. А теперь перед ним была его любимая.