— Лейтенант совершенно прав, — подтвердил Роулингс. — Ты не годишься в герои, Забрински. Рожей не вышел. А теперь заткнись — я займусь твоим барахлом.

Закончив накладывать шины, я тут же натянул тонкие перчатки и меховые рукавицы — мои руки в тонких шелковых перчатках уже одеревенели. Мы разделили на троих вещи радиста, надели снегозащитные очки и маски, поставили Забрински на одну ногу и, повернувшись лицом к ветру, пошли дальше. Точнее, заковыляли.

Наконец удача улыбнулась нам, причем как нельзя кстати. Казалось, мы ступили на замерзшую реку: ни торосов, ни глыб, ни разломов, ни даже маленьких трещин вроде той, в которую угодил Забрински. Сплошной ровный лед, выщербленный свирепыми ветрами и потому совершенно нескользкий.

Пока один из нас шел впереди, остальные двое поддерживали Забрински, который безропотно прыгал на одной ноге. Ярдов через триста Хансен, следовавший впереди, вдруг остановился, и мы наткнулись прямо на него.

— Пришли! — закричал он. — Ура! Мы пришли! Вы что, не чувствуете, чем пахнет?

— Чем?

— Сгоревшим топливом! Паленой резиной! Разве не чувствуете?

Я стянул маску, прикрыл нос руками от ветра и принюхался. Сомнений не было. Надвинув обратно маску, я покрепче взялся за лежащую у меня на шее руку Забрински и двинулся за Хансеном.

Через несколько футов ровный лед кончился, за ним начинался отвесный склон невысокого ледяного холма — нам троим потребовались все оставшиеся у нас силы, чтобы втащить Забрински наверх. С каждым шагом едкий запах становился все более ощутимым. Теперь первым шел я — повернувшись к урагану спиной и подняв на лоб очки, я освещал лежавший впереди лед фонариком. Запах уже ощущался так сильно, что у меня засвербило в носу. Я повернулся к ветру, прикрыв глаза рукой, и в этот миг мой фонарик ударился о что-то большое, металлическое. Я поводил лучом: во вьюжной мгле призрачно вырисовывался остов сборно-разборного домика типа «Ниссен» — его наветренная сторона была целиком покрыта льдом, а подветренная вся обгорела.

Мы нашли дрейфующую полярную станцию «Зебра»!

Подождав своих спутников, я повел их вокруг мрачного обгорелого строения, потом велел стать спиной к ветру и снять очки. Секунд десять мы разглядывали в свете моего фонарика то, что когда-то было полярным домиком. Никто из нас не проронил ни слова. Затем мы снова повернулись лицом к ветру.

Дрейфующая станция «Зебра» состояла из восьми домиков, стоявших в два ряда параллельно друг другу, по четыре в каждом; расстояние между рядами составляло футов тридцать, а между домиками — не больше двадцати, специально для того, чтобы избежать возможного распространения пожара. Однако эта предосторожность оказалась бесполезной. И винить в том нельзя было никого. То, что здесь произошло в действительности, могло привидеться разве что в жутком ночном кошмаре — взрывающиеся цистерны и разносящиеся по всей округе тысячи галлонов горящего топлива.

По жестокой иронии судьбы огонь, без которого человеку в Арктике не выжить, становится его злейшим врагом, поскольку ничто не может растопить огромные глыбы полярного льда, чтобы потушить пожар, — кроме самого огня. Хотя, подумал я, каждый такой домик должен быть оснащен большим химическим огнетушителем.

Восемь домиков по четыре в каждом ряду. Два крайних с каждой стороны сгорели дотла. От двойных атмосферостойких стен из прессованной фанеры с толстой прокладкой из стекловолокна и ваты не осталось и следа, сгорели даже крытые алюминием крыши. В одном из домиков мы обнаружили почерневший и обледеневший с наветренной стороны электрический генератор. Он так сильно обгорел, что можно было только удивляться тому, какое пламя здесь бушевало.

Каркас пятого домика — третьего справа — выглядел точно так же, как и четырех предыдущих, разве только огонь покорежил его еще больше. Когда мы, подавленные, в молчании вели Забрински мимо него, Роулингс вдруг что-то невнятно прокричал. Я наклонился к нему, сдвинув назад капюшон.

— Свет! — закричал он. — Свет! Смотрите, док, вон там!

Это действительно был свет. Длинная узкая полоска странного белого света пробивалась из домика напротив обгоревшего остова, у которого мы остановились. Повернувшись к ветру боком, мы потащили Забрински туда, где горел свет. Первый раз мой фонарик выхватывал из темноты неоголенные пустые стальные рамы, а настоящую стену, — это был единственный уцелевший домик. Почерневший, опаленный и покоробившийся, с грубо приколоченным листом фанеры на месте единственного окна, но, тем не менее, домик. Свет пробивался из-за неплотно закрытой двери. Я потянул за ручку — петли заскрипели. Заржавевшая дверь, которая, казалось, вела в склеп, отворилась, и мы вошли внутрь.

Висевшая на закрепленном посреди потолка крючке лампа Кольмана, издавая шипение, отбрасывала яркий свет, который, отражаясь от алюминиевого покрытия потолка, падал в каждый угол и освещал каждую деталь убранства домика площадью всего лишь восемнадцать на десять футов.

Первой моей мыслью, тут же переросшей в печальную уверенность, от которой защемило сердце, было то, что мы прибыли слишком поздно. Меня охватила сильная неуемная дрожь — ничего подобного я не испытывал даже в жуткий полярный шторм, бушевавший снаружи. В своей жизни мне довелось видеть много мертвецов, и представшая предо мной картина была мне до боли знакомой. Съежившиеся безжизненные тела под бесформенными охапками одеял, пледов и меха — я сомневался, что найду хотя бы одно, в котором билось бы сердце. Трупы лежали полукругом в дальнем от двери конце домика, близко друг к другу, совершенно неподвижно, как будто они покоились здесь, в царстве холода, целую вечность. Не было слышно ни звука, кроме шипения лампы да металлической дроби мельчайших льдинок о заиндевевшую восточную стену домика.

Мы усадили Забрински на пол, прислонив к стене, чтобы ему стало полегче. И Роулингс, освободившись от непосильной ноши, достал печку, снял перчатки и принялся разжигать таблетки сухого горючего. Хансен, затворив за собой дверь, расстегнул лямки у своего битком набитого консервами рюкзака, и тот грохнулся прямо на пол.

От завывания урагана, доносившегося снаружи, и шипения лампы царившая в долине мертвая тишина казалась еще более зловещей… И тут ее нарушил странный металлический стук, от которого я вздрогнул. А вместе со мной — и один из «мертвецов»: лежавший ближе ко мне человек зашевелился, перевернулся и сел. Он удивленно уставился на меня потухшими воспаленными глазами на изможденном обмороженном и обгоревшем лице, покрытом длинной всклокоченной черной бородой. Он обвел нас долгим немигающим взглядом и потом, покачиваясь и морщась от боли, — гордость, как видно, не позволяла ему воспользоваться протянутой мною рукой — поднялся на ноги. Его потрескавшиеся, облупившиеся губы расплылись в ухмылке.