— А ваш друг, между прочим, уже здесь, — сказал он и ушел, покачивая в недоумении головой и бормоча что-то себе под нос.

Бедняга! Мне бы его заботы. Или хотя бы часть их. Вместо той головной боли, которой меня наградили куратор с академиком. Вот уж кто со своими подручными настоящие крысы и тараканы. Но они так просто не уходят и не возвращаются, сами по себе. Их вызывают власть предержащие, и не под глас иерихонской трубы, а под дудочку флейты, которая звучит испокон веков. Мелодия эта сладка и для обычных простых людей, вроде Льва Юрьевича, типичного советского человека, заброшенного в Россию двадцать первого века и чудом здесь уцелевшего, даже ставшего маленьким комендантом общежития. Звуки дудочки манят и обещают чуть-чуть власти, немного денег на прожитье, капельку славы, ложку любви и мензурку счастья. Только иди вместе со всеми, не выбивайся из колонны, не отставай и не забегай вперед. А уж за строем присмотрят кураторы и академики. Будь как все, и всё будет. То есть ничего. Иди, куда тебя зовет эта волшебная мелодия, к бездне. Удачи тебе, человек толпы…

Алексей, ожидавший нас в двухкомнатном номере, был непривычно бледен и взволнован.

— Кремль удавился, — сказал он. — Я был там только что. Страшное зрелище.

— Надеюсь, тебя никто не видел? — спросил я, выставляя кастрюлю с геранью на подоконник. — А то еще повесят на тебя его смерть. Печально, конечно, но я так и предполагал.

— Кажется, никто. Дверь была, как всегда, не заперта. Я вошел. Кошка какая-то мимо меня шмыгнула… У него ведь не было кошки?

— Нет, — сказала Маша. — В прошлый раз не было. Хотя кошатиной пахло. В каждом подъезде их полно.

— Может, кошка ему глаза и выгрызла? — спросил сам у себя Алексей. — Стоит на коленях, а удавка на батарею накинута. Будто пытался молиться. Это надо очень постараться, чтобы умудриться повеситься в такой позе.

— Или другие постарались, — произнес я. — А с глазами-то что?

— Нету, — глухо ответил Алексей. — Я же говорю: совсем. Начисто отсутствуют. Словно выскреб кто. Я и подумал — кошка.

— Эти могут, когда голодные, — согласилась Маша. — У меня в детстве был кот, который воровал у соседей по даче куриные яйца. Не потому что хотел жрать, а из вредности. Выкатывал сколько мог из курятника, через дыру в стенке, а потом разбивал лапой. Ученый был, нравилось ему слушать, как соседка орет. Его даже петух боялся. Потому что он ему тоже один глаз выцарапал.

— Ну, хватит о котах и кошках, — сказал я. — Дело-то серьезное. Значит, тебя никто не видел. А записку-то он хоть какую-нибудь оставил?

— Не знаю. Некогда мне было смотреть. Или искать по карманам. Я как увидел, так сразу и ушел. На улице уже вызвал по телефону милицию. Правда… есть одно обстоятельство. Которое меня сильно тревожит.

— Какое?

— В квартире Матвея Ивановича икон не было. Ни одной. Это я хорошо помню, по первым двум посещениям. Старик порвал с верой. А тут вдруг появилась, одна, бумажная, рядом с ним, на подоконнике. И на лике — также глаза выколоты. Вот что ужасно.

Он замолчал. А я не мог представить себе эту сцену: как старик сначала кощунствует над иконой, затем в безумии выскребывает себе глаза, а потом набрасывает петлю на шею и медленно давится. Тут надо не только потерять разум, но призвать на помощь и силы ада.

— Какое-то ритуальное самоубийство получается, — сказала Маша, поежившись.

— Либо убийство, — добавил я, продолжая гнуть свою линию, поскольку не мог поверить в такой добровольный уход из жизни Матвея Ивановича, что бы он там ни натворил в прошлом. — Если исходить из того, что смерть старика была насильственной, то почему его ослепили? Да еще с такой жестокостью. Почему надругались над святым образом? Действительно, в этом есть что-то зловеще-ритуальное. В стиле нынешних безбожников-постмодернистов-авангардистов. Всех этих маратов-гельманов, кибировых, куликов и прочих человек-собак. Но они-то — всего лишь жалкие и убогие трусы, способные только лаять из подворотни. А тут чувствуется рука матерого сатаниста-профессионала, который оставил свою метку, знак. В назидание. Дескать, так будет с каждым, кто меня ослушается. Кто попробует вернуться ко Господу. Отсюда и изуродованная икона.

— Слепой Кремль, — подсказала Маша. — Это тоже весьма символично. Характерно для нынешнего времени. Сначала запродал душу дьяволу, потом перестал видеть и слышать, а в конце концов пришел к такому исходу.

— Что бы там ни было, загадок действительно много, — вздохнул Алексей. — Но давайте вернемся к нашим делам. Завтра уже шестнадцатое сентября. Остается всего три дня. Ольгу Ухтомскую мы упустили.

И он рассказал Маше, что произошло сегодня утром.

— Кстати, поведай уж и ты нам, где была, — напомнил я ей. Кроме лавры. Может быть, Алексей из деликатности об этом не спрашивает, но раз уж мы одна команда, то хотелось бы знать. Хотя бы в общих чертах. Между нами-то давайте без загадок!

(И это говорил я, который практически дал согласие работать и на Олега Олеговича, и на Кемеровского…)

— Будем предельно откровенны, — добавил я с дурной улыбкой и начиная вдруг подмигивать левым глазом.

— Ты чего зраком дергаешься, член команды? — подозрительно спросила Маша. — Конечно, расскажу. Я была в приюте для имбицилов, в Черустях. Это почти девяносто километров от Москвы.

Новость была неожиданная, я даже прикусил язык. А тик исчез.

— Добираться далеко, поэтому я ушла рано утром, пока вы все еще спали, — продолжила Маша. — Там не только олигофрены и дауны, там и дети с церебральным параличом, и с аутизмом, и просто брошенные, а оттого несчастные и замкнутые. Словом, свезли со всей Москвы — и с глаз долой, подальше от казино и бутиков. А то, не дай бог, общую картину испортят. Картину Репина: Не ждали.