– Да-а, досада меня берет! Спать не могу, представляешь? Немного еще, триста метров каких-то, и был бы в Руссне кипеж почище, чем в Пиндосии в 2001-м! – проговорил Амир со своей неопределенной интонацией: то ли серьезно, то ли подшучивает. – Триста метров, а-а! Мозги куриные, что поделаешь. Верно, Тимур?

Тот сдержанно кивнул.

– Я тебя и не виню, поверь. Это старая беда. Я это понимаю. Издержка, как это называется... У кого голова на плечах, тот пояс не наденет, да и я не предложу. К чему? Зачем? У таких людей другие задачи, им другие дела делать надо. Вот тебе, например. Или другу твоему – тебя как зовут, друг?

– Лема я... Лема Садоев! В Закан-Юрте родился!

Лема встал, склонил голову.

– Молодец, Лема, садись. Чеберлойская кровь, хорошая кровь!.. – Амир опять повернулся к Тимуру. – Ну, а эти женщины – какой с них спрос? Ничего не видели, Москву эту по телевизору и по карте смотрели, в город приехали – паника! Хорошие женщины, достойные, ничего не хочу сказать. Но это как ржавой киркой по танку. Даже хуже. Потому что по танку они даже не попали...

Амир потянулся, поднял с пола пульт, включил телевизор. На экране замелькали желтоватые лица – подземка, толпа. Вдруг яркая вспышка качнула камеру и оператора, на миг сделала изображение черно-белым. Дым. Картинка будто бы застыла, остановилась. Но это не так. Сквозь серые клочья постепенно проступает паническое судорожное мельтешение, бег. Раскрытые рты, выпученные глаза. Кровь. В фокус попадают тяжелораненые с лицами, как рыхлый снег. Мертвый мужчина без головы. Девочка с пробитой грудью. Впечатанное в колонну тело – не понять уже, кто это, мужчина или женщина, старик или подросток.

– Оператор почти случайно там оказался, едва сам не погиб, – сказал Амир, потирая пальцем глаза. – Но повезло. А если запись есть, то и без денег не останемся. Хочешь, Тимур, тебя курьером отправлю? Я тебе доверяю. А ты мир посмотришь, Красное море, все такое. Хадж заодно совершишь – надо ведь и о душе позаботиться, верно?

Тимур покачал головой.

– В другой раз, Амир. У меня сейчас важный гость, ты помнишь. Я не могу его бросить вот так и уехать куда-то.

Амир поднял растопыренную пятерню, закивал.

– Понял. Да. Все верно. Ты прав, Тимур. Как он, кстати, поживает, этот наш... Тарзан, да?

– Он зовет себя Бруно. Бруно Аллегро. Тарзан – тюремная кличка, он обижается на нее... – Тимур подобрался, прокашлялся, поиграл желваками. – В общем, скажу так: человек он непростой. Очень себя любит. Лилипутом звать нельзя, это у них плохое слово считается. Надо звать: маленький человек. И подход иметь особый. Прежде чем скажешь «добрый день» или «как себя чувствуешь?», надо десять раз про себя повторить, профильтровать – чтобы не подумал чего...

– Вот клоун, ай-яй! – Амир рассмеялся, обнажив крепкие зубы. – От маленького шакала много воняет, это всем известно. Но ничего, чем он глупее, тем меньше жалеть будем потом. Ты его не обижай. Корми, пои, развлечения там какие-нибудь... Сделай ему праздник, Тимур! Позови много людей, раз он такой капризный, пусть видит, как все восхищаются им, девки красивые пусть кипятком писают. Пусть так будет! Ты меня понял?

– Да.

– Вот. Потом этот маленький шакал полезное дело для нас сделает. Будет большой кипеж в Руссне. Так будет! Не эти несчастные будут там погибать, – Амир показал на экран.

Лицо его судорожно напряглось, побелело, вытянутая рука собралась в кулак.

– Кремль будет рушиться. Звезды будут гаснуть. Другие люди будут корчиться в крови. Их все знают, этих людей, каждый в этой стране. Большие люди, больше не бывает! И они умрут, как вот эти простые дети и старики... Каждый это увидит, во всех телевизорах покажут! А если кто-то не сможет умереть – я помогу. Приду и сделаю, как тому летчику в Курчалое – ты помнишь, Тимур?.. Он будет визжать, как свинья. Как он будет визжать! Страх будет стоять в глазах, это каждый увидит. И все поймут: вот, Эчиг-Амир смог его убить, и любой может сделать так с любым русским. И тогда русские уйдут. Так и будет, я клянусь!..

Наташку будто ветром сдуло с лежака, она даже подпрыгнула от восторга.

– Красотища! Ну, ты только посмотри! Белая!

Семаго посмотрел. Вместе с ним посмотрели двое накачанных загорелых то ли испанцев, то ли португальцев с соседних лежаков – только не туда, куда она показывала и куда послушно вперил взгляд Семаго. На Наташкин зад, естественно. Трепещущий после прыжка, округлый и голый, потому что три шнурка, которые назывались купальными трусиками, ровно ничего не скрывали.

– Ой, не могу! Красивая какая! Смотри же!

В километре от берега – за усыпанной головами и шапочками полосой прибоя, в стороне от жужжащих скутеров и моторок и как бы над всей этой суетой – плыла роскошная белая яхта. Две палубы, острый задранный нос, фиговина какая-то круглая на мачте – антенна, что ли. Люди на верхней палубе, много полуобнаженных загорелых людей, а все кругом белое, и море плещется. Танцуют, кажется. Но музыки не слышно – слишком далеко, а здесь, на берегу, слишком шумно.