' Здесь заканчивается фрагмент настоящей рукописи, опубликованный в журнале «Вопросы философии» (1984, № 10).

В своих произведениях Эвальд Ильенков не раз подчеркивает, что признание объективной реальности «идеальных форм» — это не идеализм. Да, это не идеализм, если мы допускаем, что материальная природа обладает идеальными потенциями, что не все в ней одинаково, что есть в ней «форма и мера» каждой вещи, по выражению Ильенкова, что каждый реальный круг бытия может достигнуть относительной автономии, самобытности, что полное равенство самому себе в разных родах возможно не вполне, что оно переходит в различие родов, что более полное равенство самому себе доступно более высокому роду. Одним словом, что, согласно примеру теоремы Декарта, природа «расположена» к более совершенному. Во всем этом, конечно, никакого идеализма нет. Более того, без этой мысли трудно сохранить материализм, трудно провести его до конца с достаточной последовательностью. Но если мы заменим идеальное в природе и в обществе понятием культуры, это нас от идеализма оп-, ределенного типа не спасет. Ведь если идеального в объективном мире как таковом нет, а есть только воплощение человеческой общественной деятельности в предметных символах, немедленно возникает вопрос — идет ли речь о деятельности материальной или духовной? Слово «человеческая деятельность» этого вопроса не устраняют и чем — то

средним между духом и материей не является, ибо такого среднего не бывает, не может быть.

Одно дело — сказать, что идеальное есть и в природе, и в обществе, а следовательно, как отражение его, и в сознании. Другое дело — сказать, что идеальное возможно только в общественном сознании, но при этом оно объективно, как луна. Это именно та середина, которую следует избегать, ибо она иногда бывает хуже крайностей.

Возьмем в качестве примера какой — нибудь из «знаков», воплощающих общественное сознание, например статую. Статуя, говорят нам, идеальна, между тем она объективна, как луна. Однако дело обстоит не так просто. В статуе заключены две объективности. Во — первых, она имеет вещественную природу, состоит из атомов и молекул, во — вторых, она что — то «означает», что — то другое, допустим человеческое тело. И для того чтобы не было какого — нибудь упрощения, заранее скажем, что это человеческое тело само является историческим содержанием, даже интерес к наготе был своего рода философией природы, противостоящей условному закону общества, так же как интерес к атому возник…

[здесь рукопись обрывается. — Сост.].

Бывает так, писал Гете, что готовишься создать серьезное научное произведение, собираешь материалы к нему, делаешь заметки, вчерне заканчиваешь большие куски текста, но оно почему — то не выстраивается, не укладывается в окончательном виде. Тут к вам заглядывает приятель, завязывается беседа, вы увлекаетесь разговором и вдруг чувствуете, что ваши мысли обрели форму и голос, тяжелые наукообразные обороты и слова — легкость и свободу. Так родилось главное произведение Гете об изобразительном искусстве «Опыт о живописи» Дидро» — полемика с французским философом, произведение которого Гете перевел на немецкий язык, снабдив его своими критическими комментариями. А обстоятельному, строго научному по методу изложения исследованию о природе изобразительного искусства, которое собирался написать немецкий поэт и мыслитель, не суждено было появиться на свет.

В какой мере эта история имеет отношение к созданию Лифшицем текста об Ильенкове? С конца сороковых годов Михаил Александрович работал над своей главной философской книгой об онтологии и теории познания («онтогносеология»),

включавшей в себя логическую систему, которую Лифшиц называл «теорией тождеств». Однако вплоть до его смерти в 1983 году в печати время от времени появлялась только философско — литера — турная публицистика ученого. Росло количество подготовительных папок в рабочем столе, но ничего похожего на окончательный или даже черновой вариант «главной книги» Лифшиц не написал. По словам его вдовы Лидии Яковлевны Рейнгардт Михаил Александрович говорил в последние годы и месяцы жизни, что он практически создал философскую систему, осталось всего лишь придать обширному научному материалу форму. Казалось, еще немного лет, отпущенных судьбой, — и дело жизни будет завершено.

Так это или не так, нам сегодня приходится только гадать. Но и то, что осталось, — поп finito, имеющее самостоятельную ценность. Не состоявшееся в искусстве, науке и жизни иногда превосходит завершенное, законченное. Авангардистское искусство XX века сознательно отказалось от какой — либо законченности, сделало фрагментарность своей программой. Постмодернистские философские тексты, такие, например, как книга Жака Деррида «Правда в живописи», начинаются с середины фразы и обрываются, не закончив последней. Незавершенность стала всеобщей модой.

Почему модой, а не судьбой? Идеи и мысли модернизма и постмодернизма вполне могли бы иметь законченную форму. По сути дела, они конечны, при всей своей намеренной парадоксальности и демонстративной многомерности. Возьмем какую — нибудь идею постмодернизма, пусть это будет, к примеру, известная мысль о неполноте любой истины, ее незавершенности и ограниченности. Но если мы поставим точку в конце этой фразы, то без труда обнаружим, что сами впали в догматизм и ограниченность. На каком основании мы судим об ограниченности абсолютно всего'! Это категорическое суждение предполагает, что мы владеем абсолютной истиной, обладаем исчерпывающим знанием того, что было и будет, — и выносим ему свой окончательный приговор. Вы возвышаетесь, как тиран, над утверждением об ограниченности любого знания, пользуясь властью, основанной только на том, что эту истину произносите именно вы, неповторимый и исключительный субъект. Ибо любой иной, внешний вам субъект, который утверждал бы то же самое, ограничил бы всеобщность и категоричность вашего абсолютного заявления. Все сказанное выше, впрочем, очень хорошо известно и не раз уже служило аргументом в споре с постмодернизмом.

Итак, на одной стороне: всякое знание неполно. На другой стороне той же медали: ваше знание абсолютно закончено. Как выйти из этого противоречия? Оно, увы, неразрешимо. Ибо это дурное тождество. Если мы хотим избежать его, то должны отказаться от крайностей. Не впадая при этом в ус — редненность, подобную той, что подсказывает формальная логика, советующая вообще отказаться от общих суждений, заменив их более осторожными частными. Но что нам дает истина, гласящая: «Некоторые суждения неполны и незакончены»? Она, конечно, более скромна, чем постмодернистская принципиальная и программная философия незаконченности, однако столь же малоутешительна, как и житейская мудрость, гласящая, к примеру, что уши выше лба не растут и плетью обуха не перешибешь…

Не такую мещанскую золотую середину искала классическая мысль. Мало сказать, что некоторые суждения неполны и незакончены, надо смело глядеть правде в глаза и признать, что наряду с истинами незаконченными, относительными есть и вполне законченные, абсолютные. Но только эти вторые, абсолютные, абсолютны и истинны лишь в той мере, что тоже до известной степени ограничены. Парадокс? Нет, противоречие, однако, как мы попытаемся показать, не дурное. Вот конкретный пример, посред–296

ством которого Мих. Лифшиц поясняет свою «теорию тождеств». Привожу фрагмент из его архива: