Это третье — онтологически первое, — ныне забытое или отрицаемое начало есть начало служения, начало утверждения всей человеческой жизни, как личной, так и общественной, в высшей, сверхчеловеческой, божественной воле, или начало благоговения. Оно выражено в заповеди: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостью твоею» (Втор. 6, 5. Мк. 12, 30). Конечно, и здесь современный человек полагает, что «noun avos change tout cela» и что эта первая заповедь совсем не есть подлинная основа его общественной жизни, которая, как он уверен, возможна без веры в Бога и любви к Нему. Но и здесь вечная, установленная Богом реальность не спрашивает о том, что думает о ней человек, и что он воображает о самом себе. Фактически основой всей общественной жизни человека, вне которой она вообще немыслима, является сознательно или бессознательно, понаслышке, традиции и привычке осуществляемое служение Богу: оно выражается в идее нравственной обязанности, которую одинаково имеет и личность, и общество. Где человек считает себя самого — индивидуально или коллективно — хозяином своей жизни, там общество существовать не может; идея самочинного устроения человеческой жизни, эта основная, доминирующая идея всего нового времени, поскольку она реально торжествует и воздействует на жизнь, приводит к гибели и крушению всякой общественности; если европейская общественность, которая в принципе мнит себя утвержденной на этой идее, еще не развалилась, то только потому, что бессознательно, неведомо для самой себя, она сдерживается еще не забытыми, живущими в ее крови религиозными традициями.

Прежде всего ясно, что — со стороны индивидуальной личности — не воля к самоутверждению и самовластию способна создать и сохранить общественную жизнь, а только ее самоограничение и самообуздание. Без чувства долга, без аскетики немыслима никакая общественная жизнь; в противном случае космос общественности тотчас же разваливается на части и сменяется хаосом чистой анархии. Не стихийная половая страсть создает устойчивую семью — она только разлагаете последнюю, — а ее самоограничение; не голод и корысть создают экономический строй, упорядоченное частное хозяйство и упорядоченное взаимодействие их между собой, — их создает честность, трудолюбие, ограничение потребностей, взаимное доверие, рождаемое выполнением обязанностей; не страх и не властолюбие творит государственное единство — оно создается готовностью к жертвам, аскетизмом воина и аскетизмом гражданского служения, верою в нравственную святость государственного начала. Человек, как таковой, не имеет вообще никаких «прирожденных» и «естественных» прав: его единственное и действительно неотъемлемое право есть право требовать, чтобы ему было дано исполнить его обязанность. Непосредственно или косвенно к этому единственному праву сводятся все законные права человека.

Но обязанность человека никогда не есть, в последнем своем основании, обязанность перед обществом: ибо какое право имело бы общество, как простое многоединство людей, требовать чего-либо от человека? Всякая обязанность человека есть его обязанность перед Богом, обязанность служения правде. Поэтому и всякое право общества, государства, власти над отдельным человеком может быть обосновано тоже только на его обязанности: общество или государство может требовать от человека того, и только того, что необходимо, для того, чтобы оно само могло исполнять свою обязанность служения правде. Не «воля народа», в которой нет ничего священного и которая может быть так же глупа и так же преступна, как воля отдельного человека, а только воля Божия есть истинный и единственный источник суверенитета. Что именно это есть основное и вечное начало общественного бытия, видно из того, что только в нем и через него могут быть примирены и подлинно согласованы противоборствующие начала «мы» и «я», солидарности и свободы. Где «мы» и «я» стремятся утвердить свою собственную власть, свое самодовлеющее бытие, они находятся, как указано, в безвыходной коллизии между собой; но где каждое из них есть лишь путь и форма служения правде, борьба заменяется мирным сотрудничеством. Ибо только в этом случае сознание святости и абсолютности этих начал не ведет к притязанию на единодержавие каждого из них в ущерб другого: сознавая свою святость, как проводников и служителей правды, воли Божией, каждое из этих начал сознает свое внутреннее сродство с другим, ему противостоящим и его дополняющим «Я», которое уже не есть только отдельное и одинокое человеческое «я», а есть «я» богочеловеческое, как «я с Богом» находит уже внутри самого себя отношение к «мы»; и «мы», которое уже не есть просто человеческое «мы», «воля народа» или «государство», а единство людей в Боге, находят также внутри себя каждое отдельное «я», как органически сопринадлежещего к нему соучастника. Только общество, которое утверждено на служении правде, осуществляет и в своем целом, и в своих частях, то органическое многоединство, которое есть его подлинное существо. Вот почему вера в Бога и любовь к нему есть незыблемая и единственная подлинная основа общества. «Во все времена и повсюду — справедливо говорит итальянский философ Джоберти — гражданские порядки рождались из жреческих, города возникали из храмов, законы исходили от оракулов... воспитание и культура народа — из его религии. Религия в отношении всех прочих учреждений и порядков есть то же самое, что Сущее — в отношении существующего... т. е. динамическое и органическое начало, которое их производит, сохраняет, возрождает и совершенствует».

Из усмотренного начала, в силу которого человек — как индивидуальный, так и коллективный — никогда не есть самочинный и самодержавный хозяин своей жизни, а есть служитель правды Божией, следует, что человек не «создает», не «делает» своей общественной жизни, а творит предначертания высшей воли, как они непосредственно вытекают из всего его исторического прошлого. Этим определяется принцип традиционализма, религиозно выраженный в заповеди о почитании родителей. Этот традиционализм есть не слепое поклонение прошлым формам жизни, в которое он часто вырождается, а благоговение перед сверхвременным единством истории, как богочеловеческого процесса и вытекающее отсюда уважение ко всему прошлому жизненному опыту человечества. Самочинная свобода целого поколения, людей сегодняшнего дня, есть такое же разрушающее жизнь бесчинство, как и самочинный произвол личности. Требование исторической непрерывности, уважения к прошлому и укорененности в нем есть не просто директивное предписание, которое человек может по желанию выполнять или не выполнять. Это есть, как и все вечные начала, лежащие в основе общества, закон жизни, на котором она зиждется и вне которого необходимо гибнет. Всеединство человеческой жизни, в силу которого всякое «я» укоренено в «мы» и живет и развивается только в его лоне, имеет и временное измерение, в котором оно есть сверхвременность. Общество как духовное единство, никогда не вмещается в миг настоящего, в сегодняшний день; оно есть только тогда, когда в нем в каждое мгновение живет все его прошлое; его «сегодня» есть только связь между его «вчера» и «завтра». Только если в детях живет душа и воля отцов, они имеют жизнь, чтобы передать ее внукам. Во всякое мгновение в обществе действуют законы и обычаи, установленные давно умершими людьми и выражающие их волю и веру, обращаются материальные и духовные капиталы, накопленные трудом прошлых поколений. Попытка оторваться от этого прошлого, заново из ничего создать свою собственную жизнь, «учредить» новое общество есть безумие нечестия, которое равносильно самоубиению и не кончается смертью, только, если силы прошлого, после краткого паралича, вновь пропитывают собою жизнь; эта попытка равносильна попытке вылить из человека всю кровь, накопленную прошлым питанием, и влить в него совершенно новую, им самим только что приготовленную кровь. Революции, которые суть выражения такой попытки, правда, психологически всегда обусловлены тем, что в крови накопились отравляющие общественный организм яды, которые и влекут к этому самоубийству с безумной мечтой начать жизнь сначала, тем не менее, по существу они суть именно такое самоубийственное нарушение основного начала непрерывности и сверхвременности общественной жизни; как всякое нечестие, они караются либо смертью общества, либо изобличением своего бессилия и своей лжи. После опыта великой французской революции европейская мысль, в лице самых проницательных и духовно-зрелых своих представителей, как Жозеф де-Местр и Эдмунд Берк, вновь осознала этот основной закон исторической жизни, по которому общество не делается и не учреждается людьми, а творится на подобие органических существ, произрастая из прошлого. В настоящее время эта истина снова в значительной мере забыта — и притом не только революционерами, все миросозерцание которых основано на ее отрицании, но и их политическими противниками, которые в своей мечте усилием личной воли и мысли вновь построить разрушенные старые формы жизни вместо того, чтобы опереться на живые силы прошлого, еще действующие в настоящем, и помочь им органически и в новых формах воссоздать нарушенную непрерывность жизни, — свидетельствуют о том, что они утратили непосредственное чутье живой значительности этой истины. Но и помимо этих резких уродств общественной мысли, есть много понятий и принципов современного общества, которые противоречат этой незыблемой истине; она нарушена и в идее «учредительного собрания», и в идее равного и прямого избирательного права, по которой воля и даже сегодняшнее настроение совокупности живущих в настоящий момент людей должна державно определять судьбу государства. Коротко говоря: где забыта основная истина, что человеческая жизнь подчинена вечным общественным началам, там неизбежно забывается и мысль об основном, сверхвременном или сверх историческом единстве человеческой жизни, и общество мнится, как создание сегодняшнего дня. И наоборот: из усмотрения вечных основ общественной жизни непосредственно вытекает признание единства ее движения, внутреннего, неустранимого соучастия прошлого в настоящем, как необходимого условия самой жизни, т. е. самого творчества нового. Господствующая ныне антропократия приводит неизбежно к потере исторической памяти и отсюда — к шаткости, эфемерности общественного бытия; это есть ее имманентная кара. Напротив, теократия (в широком первичном смысле слова), как утверждение общественного бытия на сознании вечного, укрепляет и память о прошлом, присутствие прошлого в настоящем и есть необходимое условие подлинной силы и творческой значительности общественной жизни.

Из сознания, что общественная жизнь строится не по самодержавному произволу людей, ее участников, а в согласии со сверхчеловеческим, божественным началом подлинной Правды, что она подчинена объективным, независимым от человеческой воли и человеческих мнений законам, вытекающим из Богом определенной природы человека и мира — вытекает с необходимостью также признание начала авторитета. Всякая общественная власть, всякое подчинение, которое, как уже указано выше, в конечном счете, должно быть добровольным, вытекает из сознания, определенного верой в правду и готовностью служить ей, что между людьми есть объективное различие в степени знания и овладения правдой, что между людьми есть мастера, подмастерья, ученики и невежды, и что менее знающий и умелый должен подчиниться мастерам и знатокам дела. Одним из самых зловредных и гибельных для общества заблуждений демократического строя является идея, что последней высшей инстанцией государственной жизни служит ничем не мотивированная воля, «le bon plaisir» массы, избирательного стада — так же, как в абсолютной монархии ею служило «le bon plaisir» монарха, правило «sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas». В сущности, и эта демократическая идея не может обойтись без принципа авторитета и действительно истребить его — именно потому, что он есть божественный закон, определяющий самое существо человека и потому незыблемый; но она искажает и извращает его; в силу ее, авторитетом становится не действительный «мастер», лицо более высокого духовного и умственного уровня, а, как известно, демагог, сумевший польстить массам, понравиться им и внушить к себе безотчетное доверие. Истинное же, подлинное основание авторитета есть «харизма», сознание непроизвольно-человеческой, а объективно-божественной избранности человека, его предназначенности для общественного водительства. Авторитет совсем не тождествен с властью, в нем нет ничего принудительного, он есть свободное усмотрение духовной значительности лица, его способности быть наставником и водителем; авторитет есть и в религии, и в научном знании, во всяком человеческом деле; но всякая власть, в конечном счете, основана на авторитете. Не потому власть авторитетна, что она есть власть, а, напротив, потому она есть власть, что она авторитетна. Конечно, власть основана также на авторитетности порядка, ее определяющего и поставляющего и с государственно-правовой точки зрения подданный не может ставить повиновение в зависимость от своего личного мнения о личной авторитетности для него данного носителя власти; но авторитетность самого порядка, правовой основы власти, определяется тем, что, по убеждению его участников, он дает максимальное вероятие, что власть будет принадлежать подлинно авторитетным лицам. Последняя задача и последнее оправдание всякого государственного строя, всякой «конституции» не в том, что она обеспечивает свободное «волепроявление» самодержавного народа, возможность народа жить, как ему «хочется», а в том, что она обеспечивает подлинно правильно плодотворное, умелое управление, что она ставит надлежащего человека на надлежащее место. Этим совсем не устраняется самый момент «избрания», который в какой-то форме неизбежен в обществе, но ему придается совершенно иной, чем в демократии, смысл: в избрании народ выражает не свою самодержавную, никакими объективными основаниями не мотивированную волю, а лишь свое посильное мнение о подлинно объективной авторитетности избираемого.

Производным последствием принципа авторитета является принцип иерархизма. Общественное бытие, как и все космическое бытие, не есть по самому существу своему однородная и уравненная масса, оно имеет иерархическое, ступенчатое строение: «Иная слава солнца, иная луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе» (1 Кор. 15:41). Так как общество есть конкретное воплощение общественной, онтологической правды, то строение его должно отражать различие между онтологической значительностью отдельных его членов и соучастников. Чем глубже и полнее проведен этот принцип и чем сознательнее он воспринимается и утверждается, тем жизненнее, сильнее и плодотворнее общественная жизнь. В сочетании с многообразием качественных функций общества, как органического целого, и множественностью количественных сфер или как бы концентрических кругов, охватываемых общественным объединением, принцип иерархизма приводит к сложному качественному и объемному расчленению общества, к многообразному комплексу подчинений и соподчинений. В этом смысле провозглашенное французской революцией и в известной мере легшее в основу современных обществ правило, по которому между народом, как совокупностью отдельных людей, и высшим государственным единством, нет никаких промежуточных ступеней и инстанций, совершенно ложно, так как обусловлено именно атомистически-уравнительным представлением об общественном бытии. Всякое живое, плодотворное, подлинно компетентное общественное делание необходимо предполагает, напротив, иерархическую структуру, связь человека с высшим единством через посредство ближе ему доступных и более обозримых промежуточных объединений. Основанное на принципе авторитетности или онтологической значительности подлинное использование способностей, знаний и умений человека и определение ему места, действительно соответствующего его относительной значительности и ценности, возможно только при таком максимально-иерархическом строении общества, которое именно наиболее адекватно Богом установленной природе самого бытия.

Только иным выражением того же начала является принцип аристократизма, принцип господства — во всех областях и на всех ступенях общественной жизни — подлинно лучших, достойнейших. Но принцип аристократизма имеет и другую, еще не указанную доселе сторону, с которой он есть необходимое господство в обществе меньшинства; если не бояться слова, опороченного неправильным пониманием и извращением его подлинного смысла, то это можно было бы назвать принципом олигархии (но, быть может, лучше, во избежание недоразумений, обозначить его новым словом олигократии). И здесь, вопреки господствующим понятиям, согласно которым верховенство принадлежит всегда большинству, надлежит сказать: во всяком обществе и при всех формах правления, хотят ли того люди или нет, в силу неизменного и ненарушимого вечного закона общественной жизни, подлинная власть и влиятельность принадлежит всегда не большинству, а именно меньшинству; и разница между различными порядками и идеалами лишь в том, признают ли они открыто и покорно это начало и стараются ли сознательно его осуществить, или они его отрицают и потому вынуждены использовать его лицемерно, исподтишка и в известной степени случайно и непланомерно. Один из тонких современных политических мыслителей правильно замечает: «Позади демократической формы, как она представляется извне, скрывается гораздо больше феодализма, чем это подозревает народ, который дает себя обманывать видимостью и словами. Авгуры всех партий хорошо это знают, и где они между собой, они обмениваются многозначительными улыбками». Правит ли народом дворянство, или бюрократия, или вожди партий, или политическое бюро коммунистической партии (как сейчас в России) — как бы велики ни были различия этих форм правления или, вернее, правящих слоев, этим различием не нарушается общее правило, по которому избранное меньшинство правит большинством.

Меньшинство призвано к власти и влиятельности не только потому, что оно всегда толковее, сознательнее, разумнее большинства, что мнение и воля меньшинства, по общему правилу, ближе к истине, чем мнение и воля большинства; ему принадлежит общественное водительство еще и по той простой причине, что общество есть не простая сумма или механическое взаимодействие множества отдельных людей, а единство, подлинное единство мыслящей, а вместе с тем действенной воли, а такое единство может найти свое выражение только в сознании избранного меньшинства. Масса, по своему существу, пассивна и хаотична; она существует, как общество, только поскольку она пропитана единством мысли и воли, которое, в силу начала иерархичности, всегда идет сверху. Принцип авторитета в сочетании с принципом исконного единства или солидарности необходимо приводит к господству принципа меньшинства. При демократических и демагогических общественных порядках, которые принципиально, на словах отвергают это начало, оно, как указано, пробивает себе путь контрабандно, действует исподтишка; но именно при этих порядках есть больше всего шансов, что это начало выродится в олигархию в дурном смысле, что законное, основанное на внутренней авторитетности, господство меньшинства, заменится незаконным властвованием случайного меньшинства, если не просто насильников и шарлатанов, то самых ловких и беззастенчивых; и это, как известно, есть общее правило и для всех демократий, и для всех демагогических деспотий.