Люди в зимних шапках, в бушлатах, телогрейках, полушубках ножами резали рыбу, медленно обсасывали косточки и складывали на обрывки газет. На миг в комнату заглянул молодой пограничник, оглядел людей и тотчас исчез.

— А кто из вас акул промышлял? — спросил вдруг Аристарх. — Ну ты, Семен, ты, Бочкин. А еще кто? Уходит промысел. А он-то живости требовал, характера…

И дедушка качал рассказ об акулах.

— Сейнера! — вдруг закричал Валерий, все время глядевший в окно, и люди повалили на причал.

Юрке стало досадно — не он первый увидел их!

Покачиваясь на волнах, в горле Якорной губы появились два белых сейнера, четко выделяясь на фоне коричневого мыса. Вот они миновали свечку маяка, оторвались от темного фона скал, развернулись и вышли на простор огромной губы.

С диспетчерской вышки громовым голосом передали, какому судну пришвартоваться первым. Не успел Юрка опомниться, как Валерий прыгнул на вставшее у причала судно и по трапу побежал вверх.

Щель между стенкой причала и бортом судна то расширялась, то сужалась. Юрка замешкался. А когда прыгнул на сейнер и взобрался на капитанский мостик, отец уже мял в ручищах Валерия.

Юрка остановился в дверях, дожидаясь своей очереди. Смотреть на отца с братом в такой момент было неудобно, и Юрка не знал, куда деть глаза.

Отец никогда не обнимал его. А Валерия — всегда. Да и понятно: первенец, старший, на полголовы отца перерос. Почти мужчина. Как такого не обнимешь!

Юрка не огорчался: Валерий стоил большего…

— А-а-а, и ты явился! — Отец только сейчас увидел Юрку и оторвался от старшего сына. — Ну иди-иди…

Юрке досталось крепкое рукопожатие, торопливый поцелуй и похлопывание по спине. Отец быстро отпустил его, что-то крикнул по переговорной трубе в машинное отделение, заткнул ее заглушкой, снял зимнюю шапку и рукавом вытер лоб.

Он был невысокий, кряжистый, реденькие рыжеватые волосы свалялись, и сквозь них на макушке светлела небольшая плешь, а спереди по обеим сторонам лба виднелись острые залысины. Кирпичные, с едва заметными следами оспы, щеки его были гладко выбриты, стальные зубы влажно поблескивали.

Его руки, лицо, сероватые сощуренные глаза были холодные, жесткие, не очень уютные.

— Дома порядок?

— Полный, — только и успел сказать Валерий: больше отцу и словом некогда было перекинуться с ними.

Часа два он принадлежал портовым властям, председателю колхоза Егору Егорычу, тоже явившемуся на сейнер, директору рыбзавода Дедюхину, который решил вдруг сунуть нос в трюмы судна, где на специальных чердаках был уложен улов.

— Не бойся, не бойся, — поддел его отец, — на этот раз рассортировали и головы срезали.

— Давно бы так, — сказал директор, — твоя крепче будет на плечах держаться… А досолки не потребуется?..

— Завтра увидишь… Что ты меня сразу за горло? Вон батя мой топчется на причале, а ты повис на мне…

И, отстранив плечом настырного толстяка Дедюхина, отец шагнул на причал — вода была полная, и палуба сейнера держалась на уровне причала — и разлохматил, растеребил торжественно расчесанную Аристархову бороду.

Но и своему отцу отец принадлежал не больше трех минут, потому что со всех сторон на него навалились члены экипажа. Увлекаемые женами и детьми, они рвались домой и пытались выяснить, когда кончится отгул после рейса и можно ли немного задержаться.

Происходило это потому, что положенные дни отгула сокращались (колхоз недовыполнил план первого квартала по рыбе, о чем успел шепнуть отцу Егор Егорыч) и в новый рейс нужно было уйти раньше срока.

Давно улеглась суматоха на судах, рыбаки и встречающие разошлись по домам, разъехались на дорках и лодках по своим сторонам, а дедушка Аристарх с внуками все еще не мог дождаться отца.

Наконец они погрузились в дорку и помчались на свою Большую сторону. Кассирша Надя оторвала им посиневшими пальцами, торчавшими из прорванных перчаток, ленточку из четырех билетов.

— Что так скоро в новый рейс? — спросил Аристарх.

Отец махнул рукой. Потом шумно высморкался через борт в воду.

— План… Талановский сейнер вечно в пролове, а мы отдувайся за него. На косяке держаться не может. То буи не выбрасывает, косяк теряет, то берет одну губку да капусту…

— Губошлепы, — сказал дедушка, — его б на елу, ему бы ярус дать — понял бы, почем треска, а то отдельный кабинет на судне занимает, его и сверху не поливает и споднизу не хлещет; какаву себе на камбузе распивают, а брать треску не научились… Поморы называется…