Ах ты русская свинья

перерезал горло одной партизанке, а прежде ее шапка покатилась в снег и рассыпались волосы, мягкие белокурые волосы

клик клик,

звучит гимн, в белом овале вскидываются вверх руки, величайший вождь всех времен и народов подходит к микрофону, объявляет летние олимпийские игры, Берлин, 1936, открытым, маленькая грамматическая ошибка, над которой белокурый молодой человек на секунду задумывается, потом сразу камера, укрепленная сверху на рельсовом операторском кране и управляемая отважной молодой женщиной-режиссером {76} , начинает панорамировать, немецкая молодежь выполняет атлетические упражнения, античная молодежь, неувядающая юность на фоне небесного синего шелка, по которому вдруг проскальзывает изящным утюгом самолет, пульс белокурого молодого человека учащается, он чувствует, как его движения сливаются с движениями других юношей — из гау Бранденбурга гау Бреслау Вартегау {77} — в нечто гораздо более возвышенное, он видит смеющихся людей на трибунах, слышит из громкоговорителя дрожащий от воодушевления голос диктора, какой великолепный день, какая великолепная жизнь, потом белокурый молодой человек пытается встретиться глазами с отцом, отец стоит на трибуне среди делегатов силезской НСДАП, взгляд его впервые светится гордостью, и белокурый молодой человек вдруг ощущает нечто такое, отчего у него перехватывает горло, что поднимается по венам, застилает глаза, быть пловцом свободным как перистые облака там далеко вверху

Снег. Госпожа Метелица вытряхивает перины. Старая женщина с добрым лицом; порой это лицо, дремлющее, видели в озерах: оно подрагивало среди кувшинок, когда просыпались щуки. Снег заполнил грязные борозды на дорогах России — мягкий, крадущийся. От вспотевших лошадей поднимался пар, техник-сержант и солдат вытирали их насухо. Лошади ржали и в страхе закидывали назад головы, шарахались в упряжке, глаза их становились комьями вара. Хлопья, медленно опускающиеся руки, белые шестипалые руки, гладили товарищей по волосам, по плечам, ощупывали палатки, передвижные радиостанции, мотоциклы, танки. Белые руки срезали белые ивовые прутья, плели белые коробы вкруг бивака. Белые, сверху вниз тянущиеся, бог знает откуда вынырнувшие пуховые руки, они больше не таяли; добравшись до Москвы, солдат увидел башни: Спасскую, и другую, Ломоносовского университета, с красной звездой сверху, и разноцветные луковки собора Василия Блаженного; перед Москвой, заштрихованной залпами зениток, зима сжала ледяные тиски, и рота оказалась стиснутой лютой стужей. Снег стал грубее, шершавее, он никого не гладил, и до солдата порой доносились обрывки песен или голосов, русалочка умерла, аленький цветочек, замерзший, лежал в Малахитовой горе, солдату казалось, он слышит, как дребезжит снег: снежинки позвякивали, словно оловянные тарелочки. Один товарищ помочился рядом с ним, струя замерзла, не долетев до земли, и он, выругавшись, ее отломил. Снег аккуратно накрыл упаковочной пленкой автомобили и попоны на лошадях, чьи ноздри, припорошенные инеем, бестолково тыкались в негнущийся брезент палаток. Снег перегородил дорогу танкам, движущимся на Москву, и тогда замерзли сперва дизельные моторы, потом топливо в них, а солдаты их роты увидели, как снуют люди по улицам Москвы, увидели тамошние трамваи и транспаранты.

— Кружась налево и направо, свой дух омолодишь на славу. Танцуем все вместе — в май, дорогие товарищи!

— Что-то всплывает, очнувшись от глубокого сна времени, — услышал Мено бормотание Эшшлорака, — именно так, от глубокого сна времени, и потом, Роде, — эта вдруг задрожавшая, эта вверх… да, вверх рванувшаяся, лебедино-белая мелодия, звезда над Москвой, и Левитан говорил, только навряд ли вы его помните — ведь правда, нет? Вы тогда были маленьким мальчиком, я уверен; я ведь знаю вашего отца, знал и мать; что же такое всплывает, очнувшись от глубокого сна времени?

— клик —

рассказывал Старец Горы, — из радиоприемника трещали тещины языки, Лале Андерсен {78} пела «Лили Марлен», и Зара Леандер {79} пела: «Я знаю, случится чу-удо»; немецкое фронтовое Рождество, и Геббельс кричал, и величайший вождь всех времен и народов кричал, и голоса по имперскому радио, и русские тоже кричали. Ур-ра ур-ра! они вдруг посыпались из Москвы, сперва как черные точки на белом горизонте, как следы булавочных уколов, разлетающийся рой насекомых, потом — целыми птичьими косяками, выводками, а после — с флангов на нас двинулись танки; у наших же танков гусеницы покрылись льдом, горючего не было, но один боец попал из фаустпатрона в бак ихнего Т-34, вытекла лужа, черный след на снегу, и загорелась, языки пламени побежали по гусеницам, но танк пер себе дальше, они будто бы могут и без горючего, и крутанулся вправо прямо над этим бойцом в его окопе, и видевший это солдат расстрелял весь свой магазин, но толку-то, плинг-плинг-плинг отскакивали пули, и танк крутанулся влево, крики в окопе смолкли, танк проехал сверху, солдат же, видевший это, набрал пригоршню снега и уставился на нее, ничего лучшего не придумал

Вздерни его

Нет

На тебя выпал жребий, так что

Я не хочу

Вздерни его, жида

Я не могу

Чтобы ты научился, трус, это приказ

было это в украинской деревне. Капитан вытащил пистолет и направил его на солдата, тот увидел: черный кружок дула нацелен ему в лицо. Приказ, попробуешь уклониться, вышибу тебе все мозги! И товарищи подначивали: давай же! подумаешь, жидовская вошь! И подтащили за волосы тощего молодого человека, лет двадцать ему было, как и солдату, а шляпа его валялась в снегу, и рядом скулила подружка, она на коленях подползла к капитану, ухватилась за край шинели, он ее оттолкнул, она снова приблизилась, он выстрелил, она упала и осталась лежать. Тогда-то солдат и сказал: я не могу. А капитан: еще как можешь Я тебя, сукин сын, приведу в чувство! Держи! И перебросил веревку через сук липы, той самой, росшей у деревенского колодца, на ее стволе вообще не было коры, единственной в своем роде — расстрелянной и ставшей привидением — липы, на которой уже болтались бургомистр, и врач, и местный раввин; товарищи делали эту работу по очереди, капитан цыкнул; ну, или… перезарядил пистолет и приставил ко лбу солдата. А тот человек рядом с ним судорожно задвигал руками, будто хватаясь за воздух, попытался дотянуться до капитана, но потом рухнул в снег рядом со своей подружкой и нежно гладил по рукаву и все тряс ей голову. Товарищи рывком поставили его на ноги, связали ему руки за спиной, лицо замотали платком. Солдат взял в руки веревку, товарищи подняли того парня на скамеечку, соорудили петлю, солдат встал на скамеечку рядом с ним, капитан махнул пистолетом, солдат бережно отряхнул с воротника того молодого человека хлопья снега. Дыхание то раздувало платок, то снова стягивало, и тут тот человек отрывисто заблеял, словно козел, — отвратные звуки, как показалось тогда солдату, к тому же платок быстро намок от слюны. Звучит так по-дурацки, что хочется увидеть его харю, сорвите тряпку! — засмеялся капитан. Но тут солдат наконец выбил скамеечку

клик, —

— клик, — пробормотал Эшшлорак,

— всплывают, очнувшись от глубокого сна времени: коридоры, темный поток, и, не только по ночам, — крысы, а вместе с ними и государь Завистник, повелитель желтых туманов; он умеет проникать во все щели; в грезах, ночных и дневных, расстилает земли для странствований; зажигает волшебные лампы Аладдина — как супруг государыни Алчности, советницы по холоду; благодаря ему появляются первые шепчущие всходы на полях, засеянных помыслами

ДНЕВНИК:

У Ульриха. Рихард и Анна тоже там, вечер в узком семейном кругу. Ульрих полон забот. Постарел. Трудности на предприятии, трудности с отчетом по выполнению плана. Рассказывал о заседаниях в Берлине, в плановой комиссии. Поскольку на мировом рынке цены на сырую нефть — и, соответственно, на промышленные изделия, производящиеся на базе нефти, — сильно понизились по сравнению с 1986 годом, цена, которую мы, по соглашению с Советом экономической взаимопомощи, должны платить за нефть Советскому Союзу, оказалась много выше среднемирового уровня. Это сильно удорожает наши продукты — мы больше не можем продавать их на Запад, получая необходимую прибыль. В которой остро нуждаемся. На своем предприятии Ульрих, по его словам, вынужден использовать бракованные детали, произведенные поставщиками, — а в результате его собственная продукция неизбежно оказывается браком. Проявляются, именно теперь, негативные следствия того обстоятельства, что правительство никогда не выделяло средства для инвестиций. Сколько раз он предупреждал об этом партсекретаря и руководство! И слышал в ответ, что, как члену партии, ему лучше воздержаться от таких аргументов… Тот научный отдел, с которым сотрудничало его предприятие, от которого получало электронные схемы для современных пишущих машинок, теперь — вероятно поддавшись всеобщему безумию, — переключился на микрочипы. В результате он, Ульрих, должен получать электронные схемы из-за границы, в настоящее время — из Италии. Это выливается в такие валютные суммы, которые съедают вообще весь доход от продажи пишущих машинок. А поскольку его предприятие обязано отдавать государству столько-то марок налога, ему, директору Ульриху Роде, пожалуй, грозит еще и партийное расследование. Товарищу Генеральному секретарю в сентябре 1988 года с большой помпой преподнесли первый I-мегабитовый чип — о чем, правда, население не узнало, он же, Ульрих, узнал от господина Клоте из квартиры этажом выше: этот чип, будто бы, был изготовлен вручную. Ну и что прикажете делать с таким достижением? Прицепить реально существующий чип к тоже реально существующей, но совершенно устаревшей машинке? В надежде, что она сама собой превратится в кибернетическое чудо, производящее манну небесную? На каждый 256-килобитовый чип государство дает дотацию в размере 517 марок, на мировом же рынке он стоит меньше двух долларов. «И вот я спрашиваю вас, Рихард, Мено: какие мы должны сделать выводы?» Рихард предложил: загодя обзавестись велосипедами. Когда все развалится, не будет ни электричества для поездов, ни бензина для машин, люди опять станут ездить на велосипедах. Нужно обзавестись рассчитанными на долгое хранение пищевыми запасами, а еще — как-то обезопасить себя на случай грабежей, полицейских налетов, конфискаций. Ценные вещи спрятать: их, как и в первые годы после войны, можно будет обменивать у крестьян на что-то полезное. Барбара должна закупить материю, чтобы потом шить из нее одежду. Мое дело — доставать книги, которые могут заинтересовать людей с Запада, потому что, когда деньги потеряют всякую ценность и, как уже бывало, разразится инфляция, западная марка останется единственной надежной валютой. Анна же и он, Рихард, позаботятся о медикаментах.

— клик клик клик,

зажигалка, — рассказывал Старец Горы, — снег покрыл равнины, покрыл деревни, аргонавты видели его в Колхиде, на вершинах Казбека и Эльбруса, где развевалось знамя со свастикой, солдат подхватил тиф, а в Сталинграде замерз насмерть жених его сестры. Окоченевший крапивник лежал в снегу. Самолеты входили в штопор и падали с неба в реки, которые тут же начинали гореть. Обрывки песен, мелодий для волынки, с которыми шли в бой войска маршала Антонеску, молоточные удары зениток, артиллерия, треск истребителей «рата» и хриплый лай автоматов «шмайсер», перешептывания степных ведьм, шарики травы, которые гнал псред собой ветер. Вкус семечек подсолнуха, в прифронтовом борделе — танцующие девки, жующие лакричные конфеты; в придорожных канавах — дохлые лошади с раздувшимися животами, с глазными яблоками, ввинченными в тишину. Убитая старьевщица в местечке на Нареве {80} , ее взломанные сундуки и рассыпавшиеся, растоптанные сапогами крестьянские шифоньеры; один из товарищей, засмеявшись, вышел в палисадник, отломил качающийся на ветру цветок чайной розы, начал обрывать лепестки: любит не любит, ах, к дьяволу все это дерьмо, друзья, - он уже не смеялся, а перезарядил парабеллум, поднял за шкирку забившуюся в угол хозяйкину кошку, ткнул дуло ей под подбородок, нажал на курок