Я тоже перестаю дышать и сосредоточенно обдираю заусенцы на пальцах, только чтобы не видеть безликого монстра в капюшоне, заляпанном кровью, склонившегося над алтарем, как хирург над операционным столом.

Женщина снова кивает. Носки ее туфель беспокойно трутся друг о друга.

— Если полиция так считает, стало быть, так оно и есть.

— Вам известно, кто был этот четвертый? — спрашивает Эдам каким-то чужим голосом.

— Да коли б я знала, разве не сообщила полиции еще тогда? — Женщина выпрямляется в кресле. — Я на суде все сказала, все до капельки.

По ее лицу тенью пробегает нетерпение. Сквозь эту тень она искоса поглядывает на меня, припоминая быть может. Пальцы на коленях не находят себе места. Как и мои.

— Иногда, — после паузы говорит Эдам, — люди боятся рассказывать все, что знают.

Женщина отворачивается к огню, в темных зрачках пляшут отблески.

— Люди все время приходили и уходили, — произносит она, глядя на угли. — Устраивали сборища, деревенские являлись. У них там было что-то вроде клуба. Этим четвертым мог быть кто угодно.

Мы с Эдамом не шевелимся: он боится, что собеседница замолчит, а я просто не хочу слышать то, что и так знаю.

— Я держалась в стороне, мое дело — за мальцами глядеть. Некоторые уж какие жалкие были. — Она нагибается, тычет в огонь кочергой. А я вижу, как она с криком потрясает над головой такой же кочергой. Потом вижу ее тихой, в окружении детей, которым она читает сказку. — Грязные дела творились в тех коридорах. Лучше и не знать. Я не высовывалась, знай себе работала да деньги получала. Другой-то работы в наших краях не было.

— Вы помните девочку по имени Бетси?.. — Эдам кашляет, словно в горле першит, но его боли этим не скрыть.

— Которую? Ту, что померла последней? — договаривает она слова, которые застыли на губах Эдама. Тусклые глаза смотрят с сожалением и опаской.

— Да.

— Ах, горемычная. — Она качает головой. — Из-за нее-то развратников и упрятали в каталажку. Грязное, грязное дело.

— Какой она была?

Я вижу его глаза — и вдруг понимаю все. Ему нет дела ни до Роклифф-Холла, ни до его обитателей. Он жаждет доказать, что его сестренка жила и умерла не даром. И цель его книги не поведать о прошлом, а успокоить собственную совесть. Он не спас свою сестренку тогда и потому пытается сделать это сейчас. Ему нужно, чтоб четвертый — тот, кто убил Бетси, — был найден и осужден. Ему нужна справедливость.

Женщина задумывается, старается подобрать верные слова.

— Уход за ребятишками был хороший, — говорит она. — Конечно, кое у кого из них были проблемы. Попадали-то к нам те, кого родители бросили, не нужны они им были. Ну или вовсе сироты.

Не нужны… Что ж, это правда.

— А Бетси? Расскажи про Бетси, — нетерпеливо перебивает Эдам.

— Забавная такая. Одни глазищи да кудри. И не так чтоб очень смышленая.

— Продолжайте.

Я не спускаю глаз с ее лица, и вдруг словно щелчком рубильника ее память выключается. Губы сжимаются, как будто кто-то потянул за шнурок.

— Больше ничего не помню.

— А друзья у нее были? — спрашивает Эдам. Наверное, он рассчитывает разыскать их, узнать еще что-нибудь, но женщина уже на ногах: с нее довольно.

— Была одна подружка. — Она украдкой косится на меня. — Да только никто не знает, что с ней сталось.

— А что насчет четвертого? Которого не опознали?! — Эдам не готов оборвать разговор. Я буквально вижу, как у него в голове роятся сотни незаданных вопросов, ведь другой случай может не представиться. — Говорят, он был…

— В капюшоне? — Она вдруг снова проявляет интерес. — Никто из арестованных его не выдал. Уж им и приговоры помягче сулили, если назовут имя, а те как язык проглотили. С этой шатией всегда так, друг за дружку горой. Теперь уж вряд ли до него доберутся.

Я тоже поднимаюсь, мне душно, надо поскорее на воздух. Какая же я дура — снова переступила границу запретной территории. Наплевала на опасность.

— Прощайте, Патрисия, — говорю я, глядя в пол, давая понять, что больше она нас никогда не увидит.

Эдам тоже улавливает намек и неохотно поднимается следом, удрученный и вместе с тем успокоенный. Общее молчание, кивки всех троих на пороге — и мы уходим.

Эдам захлопывает дверцу машины, трогается.

Я стискиваю кулаки так, что ногти впиваются в ладони, и прижимаюсь лбом к боковому стеклу. Молчу. Неожиданно Эдам тормозит в воротах, за плечи резко поворачивает меня к себе и взглядом впивается в меня с таким напряжением, что я не уверена, поцеловать хочет он меня или ударить. Он не делает ни того ни другого.